Куры не летают - [32]

– Заткни ей рот, – вырвалось у меня.

Малолетка притихла.

Л. сжал ей руку и бросил волчий взгляд в мою сторону, но сдержался и промолчал.

Я не верил в договоренность с Б.

Потом я узнал, что Л. несколько раз бывал у Б. (уже без меня). И, угрожая расправой, всячески давил на Б., который переживал тогда не лучшие времена: бухал и так далее.

Ну вот, а теперь все эти прибамбасы.

Разыскав нужное отделение, спрашиваю у медсестры о Б.

Она отыскивает в книге записи новых пациентов фамилию, имя и дату. Все совпадает.

Меня впускают только в небольшую прихожую – своеобразную комнату ожидания.

Через несколько минут выходит Б. в больничной пижаме, вылинявшей, скомканной, с легким намеком на зеленовато-голубой цвет, – ангел со шрамами на шее.

Ты вытаскиваешь эти несколько пачек сигарет, и Б. запихивает их в большие накладные карманы. Из-за зарешеченного окошка за нами наблюдает санитар.

– Пойдем покурим?

– Мне нельзя, – поворачивается спиной и, не прощаясь, легко, как дым, проскальзывает в приоткрытую дверь под крики пациентов и топот санитаров.

* * *

ГБ, опершись на металлическое ограждение, сдерживал ладонью кровь, которая текла из глубокого пореза у шеи. Кровь была теплой и липкой. Снег был февральским и белым, рана была настоящая, смерть была белая – и уже где-то рядом. ГБ почувствовал холод, в его сознании мгновенно промелькнули, как тени тех трех ублюдков, мысли о спасении. Три уёбка, с которыми ГБ ехал в троллейбусе, вышли с ним на остановке и лезвием пописа́ли шею. ГБ вступился за уставшую кондукторшу, поскольку те трое не хотели платить за проезд.

Час был поздний, и троллейбус, завершая последний круг своего маршрута, оставлял ГБ, порезанного и еще в сознании, истекать кровью.

Уёбки юркнули в проходной двор.

Зачерпнув ладонью горсть снега, ГБ приложил его к порезу и пошел.

В милицейском участке сонные менты писали протокол со слов ГБ, а врачи «скорой» измеряли давление и бинтовали ему шею, ожидая, пока менты таки допишут и отпустят ГБ с ними.

ГБ спасло то, что порез был неглубокий, до сонной артерии оставалось несколько миллиметров, а милицейский участок оказался рядом (ну и то, что ангел смерти в такой мороз засиделся в своей каптерке).

Зима пахла кровью, а поэзия чувствовала холод лезвия на шее.

* * *

Глаз у С. напоминал выпученные глаза жаб.

И смотрел он одновременно на тебя и в окно.

В нейрохирургию С. привезли менты, которые утром делали обход и нашли его без сознания на лестнице, спускавшейся с Дружбовского массива в парк. С. лежал у заброшенного туалета, избитый и ограбленный, и только легкий пульс говорил о том, что он жив.

Вчера С. вместе с двумя кентами прошелся по всем заведениям, где наливали, а теперь в постели нейрохирургии, с разбитой головой, деформированной скулой и втрое увеличенным мутным глазом отстраненно смотрит на тебя и проваливается в яму своей памяти.

Те чуваки, с которыми С. тогда гульвасил, никак не могли объяснить, где они его потеряли, на каком этапе их тяжелого и славного пути бросили. Вариантов было множество: первый, что С. сам отшился от них и нарвался на тех, кто его побил и бросил умирать возле туалета. Второй: они плелись втроем, таксисты отказывались их везти с Дружбы в центр, решили пойти через парк. На лестнице, которая вела к темным и опасным дорожкам, им встретились дружбовские, а чуваки просто оставили С. одного с дружбовскими громилами, которые разделались с С. по полной. Третий: С. побили сами менты и бросили, а через некоторое время приехали снова за ним, решив, что лишние ночные преступления на их участке им ни к чему, закинули его в милицейский бобик и завезли в больницу.

С., пролежав месяц, выписался с вываленным наружу глазом, десятком медицинских рецептов и провалами в памяти, – а так ничего особенного. Затем от него долго страдали все официантки: когда С. сильно напивался, то швырял рюмки и чашки на пол.

* * *

Футуристические лозунги, вышитые на рукавах джинсовой зимней куртки, сыпались цитатами с тех рукавов. Хозяйка куртки, казалось, прилетела на этих футуристических крыльях, чтобы возвестить всем об этом. Город к таким относился подозрительно, особенно когда она, сбросив куртку и закатав рукава свитера, рассказывала о своих полетах над городом, неверных любовниках, никчемных женщинах из бухгалтерии, о вещунстве, о дочери в деревне, о стихах и, наконец, о своей миссии и своем предназначении.

Футуризм в городе не приживался, и она тоже не прижилась.

Из четырех поэтов она выбрала одного – длинноволосого.

Ходили сплетни о том, что она ведьма, за ней подглядывали соседки в общежитии. На общей кухне степенные домохозяйки шептались по углам о ней и о ее избраннике.

Через некоторое время она исчезнет из города – конечно, с поэтом.

Говорили, что их видели то в одном городе, то в другом, иногда она с поэтом прилетала и в наш. Говорили, что они прохаживались по Театральной площади часок-другой и снова улетали куда-то, рассказывали, что когда над городом пролетали звездопады, дожди и снега, то вместе с ними на головы сыпались золотые буквы футуристических стихов, а утром их сметали ветры и дворники.

Говорили, что потом поэт бросил ее и вернулся в город обычным автобусом, ведь летать он мог только с ней.