Куртизанки дорог - [2]

Бежит, пытаясь все же разгадать,

Корявый почерк зайца понимая,

Пытается быстрей его догнать.

И я пойду, блокнот свой оставляя,

Звериной тропкою судьбу свою ищу,

Про лист бумаги дома забывая,

Стихи в снегу я веткой напишу.[1]

Первый снег всегда поднимал настроенье. «Теперь дождаться, когда уйдут все», — подумала она, — «И можно выйти, поиграть в снежки или слепить бабу». В школу идти не хотелось, но она ходила всегда — кто еще ее накормит обедом? Училась — двоек не получала, пятерками не блистала, оставаясь серой и не заметной в классе для учителей. За три года все привыкли, что на родительские собрания никто не приходит. Ругать ее было вроде бы не за что, как и хвалить тоже, деньги на классные нужды — ремонт и так далее, она сдавала исправно: мать хоть и костерила учителей разными словами, но всегда находила нужную сумму, не желая привлекать к себе лишнего внимания. Как в действительности живет девочка — в школе не знали, по домам никто не ходил, все это осталось в другой стране: Советском Союзе.

Диана замерзла у окна и вернулась в постель. Теперь можно поспать часика полтора, пока не уйдут все, потом помыться и выйти на улицу. Первый снег всегда манил поиграть. Она закрыла глаза и, засыпая, подумала, что арифметику тоже сделать надо — даст списать Сашке за лишнюю порцию обеда.

* * *

Вечером, вернувшись из школы, Диана дома мать не застала. Это было хорошо и плохо. Хорошо, что она предоставлена сама себе — мать заявится с любовником поздно, видимо загуляла где-то с ним на вечеринке. Плохо, потому что поесть будет нечего. Но зато можно сходить к подружке.

Диана бросила в коридоре портфель, немного подумала и занесла его в свою комнату, чтобы на всякий случай не побеспокоить мать утром. Она торопилась — Ленка наверняка скоро сядет ужинать, если успеет, то пригласят поесть и ее.

На улице стемнело, но Диана темноты не боялась. Подружка жила не далеко, в таком же деревянном двухэтажном восьмиквартирном доме. Она быстро засеменила в нужном направлении, невольно убыстряя шаг около полуразвалившихся кладовок, которые использовались, как места для выброса ненужной мебели, тряпья и прочей домашней рухляди. Ночью проемы кладовок от сгнивших досок казались пугающими черными дырами, и она всегда спешила пройти это место побыстрее.

Дверь открыл Ленкин отец.

— Здравствуйте, дядя Сережа, а Лена дома?

— Дома, Диночка, дома. Заходи.

Он помог ей снять куртку и провел на кухню.

— Садись с нами, покушай.

— Но, если только немного, — застеснялась для приличия Диана.

Дядя Сережа улыбнулся, он знал, что подружка его дочери никогда не отказывалась поесть. Вообще — как существует эта семья: неизвестно. Отец нигде не работает, не может или не хочет устроиться, мать по несколько месяцев не получает и тех грошей, которые причитаются ей в проектном институте.

Родители Елены не понимали такого — совсем брошенной живет подружка их дочери, никто за ней толком не смотрит. Ходит полуголодная вечно и одеть-то иногда совсем нечего. Пара дешевеньких платьиц и, наверное, все.

Тетя Наташа, мать Лены, налила ей полную тарелку пельменей. Поужинав, девочки ушли в детскую комнату.

— Во что поиграем? — спросила Лена.

— Давай мультики посмотрим, — попросила Диана, — «Ну, погоди» есть?

Лена незаметно поморщилась — мультики она и одна могла посмотреть, но перечить подруге не стала. Знала, что у той нет «видика» и посмотреть кассеты ей негде. Конечно, лучше поиграть в куклы, но «Ну, погоди» тоже не плохо.

Она поставила кассету… Два часа девочки неотрывно смотрели ее, хохотали над волком и зайцем. Видели не раз, но все равно смеялись и смотрели с большим удовольствием.

Диана засобиралась домой.

— Поздно уже… Если мать придет и закроется — домой не попаду, — как бы оправдывалась она.

Лена пожала плечами — как можно не попасть домой? Но верила и сочувствовала подруге.

Выйдя на улицу, Диана привычно засеменила к дому, настроение упало — опять все сначала. Если мать дома и откроет дверь — выпорет за поздний приход. Если дома нет — можно лечь спать, а если дома и не откроет? Так тоже бывало, приходилось спать прямо в подъезде, благо он теплый, в отличие от большинства других подобных. А утром порка… Она съежилась — то ли от нахлынувших мыслей, то ли от зияющих дыр полусгнивших и заброшенных кладовок.

Внезапно к ней быстро метнулась тень. Сильные руки зажали рот и потащили, как ей показалось, в тартар. Бросив на тряпье в угол кладовки, парень связывал ее запястья. Она пыталась кричать и вначале не понимала, почему не может открыть рта и только мычит. Широкий пластырь стягивал губы и щеки. Парень расстегнул ее куртку, а затем и блузку, холодные чужие руки мяли грудь, слюнявые губы забирали соски в рот. Обнаженная, Диана не чувствовала, не ощущала уличного холода, только ее детский ротик пытался перекоситься под пластырем, да глаза расширялись от темноты и охватившего ужаса. Ноги инстинктивно задергались, заметались, пытаясь не впустить, вытолкнуть холодную чужую ладонь, но она с силой проникла под трусики, теребила и гладила промежность. Сорвав трусики, парень сел на ее колени, задышал чаще, расстегивая и спуская свои брюки, с силой раздвинув ноги, тыкал членом в промежность, не попадая внутрь, сопел при этом сильно и снова тыкал. Диана пыталась освободиться, сбросить с себя ненавистное тело, как могла, извивалась под тяжестью мужика. Резкая боль пронзила хилое тельце, парень задергался на девочке и вскоре затих. Потом встал, натягивая штаны, бросил угрожающим шепотом: «Скажешь кому — убью!» И растворился в темном проеме.