Куртизанка - [20]

Подсвечник был передвинут так, чтобы весь свет сосредоточился на кровати. Занавеси балдахина кровати пыли отодвинуты, и это дало ему возможность увидеть фигурку, укрытую дорогим парчовым одеялом. Реми крадучись прошел вперед, сердце у него бешено колотилось. Он чувствовал в себе не больше уверенности, чем какой-то неотесанный крестьянский паренек, вторгающийся в покои принцессы.

— Габриэль? — тихонько позвал он и протянул руку, чтобы отодвинуть занавес.

Габриэль откинулась на подушки, и у него перехватило дух при взгляде на нее. Ее волосы струились по плечам, золотым ореолом обрамляя лицо, которое было бы совершенно белым, если бы не яркий румянец на скулах. Реми всегда очаровывала красота Габриэль еще и потому, что эта красота, казалось, исходила от какого-то яркого света, горевшего внутри нее, который отражался и блеске ее голубых глаз, пылающих, как ограненные драгоценные камни.

Горничная раздела Габриэль, оставив на ней только сорочку, и, взглянув на него, она совсем по-детски натянула одеяло до самого подбородка. Как ни странно, но этот жест тронул Реми. Ему захотелось опуститься на колени перед нею, как он сделал в тот день на острове Фэр, и повторить свой обет.

«Клянусь вечно служить вам и до последней капли крови защищать вас».

Но он не шевелился, только стоял и смотрел на нее, пока Габриэль не дотронулась до него. Она продела свои тоненькие пальцы в его ладонь и потянула вниз, приглашая сесть подле нее. Он присел на край кровати.

— С тобой… с вами все в порядке? Вы оправились от потрясения?

— Оправилась? Не знаю. — Она странно хмыкнула и продолжала пожирать его глазами. — Выходит, ты все же мне не снишься. Ты действительно здесь?

«Если кто-то и пребывает в счастливом сне, — подумал Реми, — так это я».

— Да, моя люби… — ответил он, и, прежде чем успел сообразить, у него чуть не вырвалось из груди слово, которое он никогда не смел произносить даже наедине с самим собой.

Но Габриэль, похоже, не услышала этого. Она слегка наклонила голову, и тоненькая морщинка появилась у нее на лбу, словно какая-то мысль не давала ей покоя.

— И ты был жив все это время.

— Если это можно назвать жизнью. — Реми ласково баюкал ее руку, но Габриэль отдернула ее и стремительно села.

— Я думала, ты умер.

— Гм-м, да… — начал Реми.

Но ее голос зазвучал уже резко.

— Ты позволил нам всем поверить, что ты погиб, — не дала ему договорить Габриэль, и голос ее зазвенел от слез.

Ее лицо сморщилось, как у маленькой девочки, изо всех сил старающейся не заплакать. Резко опустив голову, она спрятала лицо за мерцающей завесой волос. Реми не спускал с нее полных испуга глаз. Он никогда не видел, чтобы гордячка Габриэль плакала, даже тогда, когда охотники на ведьм обманом похитили ее сестру и она боялась за жизнь Мири.

— Прости меня, Габриэль. Пожалуйста… Пожалуйста не плачь, — залепетал он, пытаясь откинуть ее волосы назад.

Габриэль резко отдернула голову. Глаза ее сверкнули не слезами, а яростью, огненной, горячей, способной испепелить его на месте.

— Я и не заплачу. Я убью вас!

Габриэль сжала кулак и нанесла Реми удар прямо и челюсть. Это застало его врасплох, и он полетел с кровати. Он упал на пол, растянулся на спине, мигая и от явного удивления, и от силы полученного удара. Габриэль сбросила с себя одеяло, вскочила на ноги и нависла над ним, подобно разгневанной богине.

— Мерзавец! Вы ничтожный, безжалостный мерзкий тип! — кричала она.

Босая, в развевающейся ночной рубашке, она пронеслась мимо него.

Габриэль скинула одеяло и сразу же вырвалась из его рук.

— Что тут объяснять? Вы притворялись погибшим три года. Три проклятых Богом года.

Она выкрикнула это с негодованием такой силы, что рубашка почти сползла с нее. Реми попытался благородно отвести глаза, но борьба с самим собой в этом случае оказаться тщетной.

— Где, дьявол вас побери, вы были все это время? — вопила она. — Чем занимались?

Реми с трудом ответил бы на этот вопрос, даже если бы Габриэль не стояла полуобнаженная перед ним, готовая вот-вот вцепиться в него.

С той самой ночи накануне Дня святого Варфоломея ею жизнь превратилась в борьбу за выживание. Он боролся за жизнь, усмирял ненависть, поселившуюся в нем, заставлял себя жить, потеряв всякую надежду, учился жить, ничего не чувствуя. И вот за какие-то несколько минут Габриэль Шене сумела заново разбередить его сердце, обнажив его раны.

— Я… я покинул страну, — выговорил он наконец. — Ирландия, потом большей частью Англия.

— Вот как?! И у них там совсем нет пергамента и чернил, я правильно понимаю?

— Я тогда снова превратился в беглеца, Габриэль, и до сих пор еще жив только потому, что мои враги сочли меня мертвецом. Едва ли мне было бы благоразумно посылать письма.

— И ни одного посыльного, кому вы могли бы довериться, с кем можно было бы передать весточку на словах? — с холодным бешенством продолжала Габриэль. — Или на вас напала немота? Вы были ранены в язык? По тому, как вы только что затолкали его в мой рот, мне показалось, с ним все в порядке.

— Габриэль! — В ее устах такие грубые слова, да еще о поцелуе, которым они обменялись, показались Реми настоящим святотатством, и он заговорил, не скрывая упрека в голосе. — Простите меня, если вас расстроило известие о моей смерти, но позвольте указать на одно обстоятельство, моя госпожа. Наше с вами расставание, если вы помните, давало мне очень немного поводов полагать, что вас вообще тронет известие о моей гибели.