Куросиво - [70]

Окидывая взглядом прошлое, мысленно сопоставляя его с окружающей жизнью, графиня не могла подавить чувство протеста, которое против воли поднималось в ее душе. Раньше ей и в голову не приходили подобные мысли.

Награда за добродетель… Скрытые достоинства, за которые воздаст бог… Все это давным-давно устарело. Добродетель женщины, заповеди женского поведения… Она соблюдала их, и немалое время – на протяжении всей жизни. Она все терпела, все прощала – и что же? Ее обвинили в поступках, о которых она и не помышляла, ее обрекли на ссылку – она живет здесь, словно преступник, сосланный на далекий остров, как в древние времена. А между тем порочный деспот-граф по-прежнему живет в столице в роскоши и довольстве; О-Суми, продавшаяся ему за деньги, за деньги ставшая его любовницей и помышляющая только о своей выгоде, процветает – она даже родила мальчика. И не только она. Как много женщин на свете ни в грош не ставят свою чистоту и тем не менее живут и наслаждаются жизнью! Порочными мужчинами полон мир. Неужели же так устроен свет? Или, может быть, это она выбрала неправильный путь в жизни? Значит, и ее мать, и бабка, и все те, кого с древних времен называют добродетельными женщинами Японии и Китая, – значит, они тоже все ошибались, и путь, по которому они шли, был неправильный путь?

Развращенные и порочные наслаждаются, чистые и честные страдают. Значит, награда за добродетель – страдание, а радость – итог порока? Или, может быть, как говорила ей виконтесса Сасакура, своим безграничным терпением она сама развратила своего мужа? Неужели справедливо, что чистоту нравов нужно требовать только от женщины, а к мужчине нельзя предъявлять подобного требования? И, размышляя так, она чувствовала, как, словно огнем, вспыхивала в ее груди ранее незнакомая ей жажда мести; мысли ее блуждали где-то далеко, далеко, глаза блестели странным блеском, на губах появлялась ледяная улыбка. В такие минуты графиня закрывала глаза и принималась твердить имя Будды.

Графиня с детства была глубоко религиозна. Ее мать, происходившая из семьи настоятелей храма Касуга, тоже была верующей. В старинной ее коробке, до сих пор хранившейся у графини, лежали старые, часто бывшие в употреблении хрустальные четки. Когда-то в детстве, когда их семья жила в деревне Итидзёдзи, у матери было много знакомых в женском монастыре, в глубине гор Охара; побывав в столице, монахини непременно заходили в дом побеседовать с матерью. Садако, присутствовавшей при этих беседах, полюбился печальный и чистый облик этих женщин, ушедших от мира. Провожая взглядом одетые в черное фигуры монахинь, когда с веткой белых хризантем в руках, постукивая гэта на высоких подставках по мелким камушкам дороги, ведущей к горе Курама, они возвращались обратно в глухие горы Охара, Садако всякий раз испытывали желание тоже сбрить свои черные волосы и уйти вместе с ними. Уже став женой Китагава, графиня никогда не пропускала во дворце молебнов, которые служили монахини высокой крови, и, взяв с собой Митико, стояла возле самого алтаря; она проливала умиленные слезы, слушая дивные звуки молитв и глядя на чистые лики монахинь.

И все же свет веры, помогавший графине смирять волнение души, был слишком слаб, чтобы согреть ее заледеневшее в отчаянии сердце. Желание видеть подле себя родную душу, близкого человека, который поплакал бы вместе с нею, которому она могла бы поведать все свои горести и печали, было сильнее, чем мечта о будущем рае с его вечным блаженством. Вот почему, когда горничная доложила о неожиданном приезде младшего брата, виконта Умэдзу, которого меньше всего ждала графиня, уверенная, что брат находится в Киото, – она так обрадовалась, словно родная мать, выйдя из могилы, приехала навестить ее. Она не успела, она попросту не хотела думать в такую минуту, что представляет собой ее брат, – сомнения и былые обиды потонули в потоке радости.

4

Горничная убрала поднос и, подав чай, удалилась. Брат и сестра остались одни в зале первого этажа. За окном лил дождь.

Виконт сидел, скрестив ноги, засучив рукава фланелевого кимоно из гардероба сестры, в которое он переоделся. В изящных белых пальцах он держал сигару; на мизинце блестело кольцо с драгоценным камнем. Затянувшись, он улыбнулся загадочной улыбкой.

– Да, не знал… Вот уж не предполагал. Ну и дела! Уж не сон ли это?

– Ведь никто мне ничего не пишет, ни о чем не сообщает. То-то от девочки в последнее время совершенно не было писем; Сасакура тоже писали так неопределенно… Значит, она была недавно серьезно больна? – графиня тяжело вздохнула.

– Да, удивительные дела!.. Что и говорить, удивительные!..

– Девочка стала вообще такая пугливая… Чуть что, у нее сразу кружится голова. Какое счастье, что теперь она уже здорова! Подумать только, я, мать, ничего не знала… Но скажи, она поправилась, это верно? О, как бы мне хотелось хоть ненадолго побывать в Токио!

– Сасакура тоже настаивали, чтобы обязательно тебя вызвать. Ну да, конечно, из-за болезни Митико тоже… Не Иосимити-сан пришел в ужасно дурное расположение духа, когда услышал об этом. Что мы могли поделать? Против его воли тоже ведь не пойдешь… К тому же врач заверил, что опасности больше нет никакой. Вот и решили пока тебя не вызывать…