Купол на Кельме - [26]

– С медвежонком-то они злее, – вставила Пелагея.

Иван Сидорович не первый раз встречался в тайге с медведем. Тринадцать медвежьих шкур сдал он в факторию на своем веку. Он знал, что нужно делать. Каждое движение было у него рассчитано. Удивление, замешательство, лишние размышления не заняли даже четверти секунды. Ружье было заряжено дробью. Иван Сидорович переломил его точным движением – хотел выбросить патрон из ствола… И тут ружье подвело – экстрактор выскочил, а патрон остался в стволе. Иван Сидорович выхватил нож, хотел поддеть патрон острием, но патрон сидел туго и не поддавался. Считанные секунды были истрачены. Медведица приблизилась и встала на задние лапы. Выставив вперед надломленное ружье, Иван Сидорович нащупал топор (здесь носят его за спиной между лопатками) и вытащил его. Топора медведица опасалась – ревела, но ближе не подходила. Но, как только Иван Сидорович оставлял топор и обеими руками брался за ружье, чтобы вытащить злосчастный патрон, медведица снова наседала на него, как будто понимала, что ружье отказало.

– С топором-то на медведя хитро. Пулей враз осадил бы. А топор совсем негодящий инструмент, – подтвердила Пелагея.

Отмахиваться изломанным ружьем было неудобно. Иван Сидорович пробовал напугать медведицу криком. На Лосьве верят, что медведь боится ругани. Но эта медведица была не из пугливых. Стояла и ревела сама – ругала охотника на своем языке. Передышки, чтобы вытащить патрон, она не давала. В конце концов Иван Сидорович бросил изломанное ружье, решил биться с медведицей топором и ножом.

– А нож-то в левой руке, – пояснила Пелагея.

Бросив ружье, Иван Сидорович сделал шаг вперед и замахнулся топором. Медведица, словно боксер лапой, отбила удар. Топор вылетел и попал охотнику в ногу. В руке остался только нож. Иван Сидорович сумел ухватить медведицу за гриву и стал ее колоть, стараясь добраться до сердца.

– А боли-то он не почуял сгоряча, – вставила жена.

Охотник вцепился в медвежью шкуру и тыкал ножом в живот. Медведица рванулась. Иван Сидорович переступил и, не устояв на разрубленной ноге, упал. Падая, он постарался перевернуться на спину, а нож выставил вверх, думал, что медведица навалится на него, и единственная надежда – распороть ей брюхо. Но медведица взревела и бросилась наутек. Только тогда Иван Сидорович почувствовал боль в разрубленной ноге. И по лицу, разорванному когтями, текла кровь. Кровь заливала глаза; от боли и слабости мутило. Преодолевая тошноту, Иван Сидорович разрезал сапог, кое-как завязал ногу рубахой, полежал немного, затем срубил костыль и потащился в обратный путь.

– А как по тайге с костылем! Нога-то проваливается в болото, – перебила жена. Глаза у нее расширились, дыхание стало короче. В который раз она слышала эту историю и все еще переживала заново.

– Только отошел, гляжу – медведица. Сдохла, проклятая! – сказал Иван Сидорович и задумался.

– А я ждала родимого, – продолжала Пелагея. – Не спала ноченьки. Чует сердце – горе. Холод, снег идет, ветер гудит. Под утро уже слышу подвывает кто-то по-звериному. Вышла наружу, гляжу – за речкой на той стороне мой Иван Сидорович стоит на четвереньках и воем воет. Я кричу ему: «Ты что, пьяный?» Он, как услышал мой голос, повалился на бок и сомлел. Я испужалась, свету не взвидела. Как была, в валенках, сиганула в реку, перебежала бродком, гляжу – белый весь и молчит. Мужик-то здоровый, тяжелый, как я перетащила его, не помню. А вода-то холоднющая, боюсь – уроню, намокнет он, обледенеет, и конец моему Сидоровичу. В избушку втащила, так на полу оставила. На полати поднять силушки-то нет…

Три дня Пелагея лечила мужа таежными лекарствами – отпаривала ногу в бане, мазала медвежьим салом, березовым дегтем. Нога все же начала синеть. На третий день Пелагея взвалила мужа на нарты и повезла за триста километров в районную больницу.

– Ведь по болоту, по грязюке тащила, а все ж таки на пятый день дошла. И как дошла – сама удивляюсь, – говорила она.

В больнице хотели отрезать ногу, но Иван Сидорович не дался. Тогда его отправили на самолете в Югру. Ногу все-таки удалось вылечить. Сейчас Иван Сидорович уже ходил на охоту, правда немного прихрамывал.

– Наука – великое дело! – сказал он с уважением.

А Пелагея заключила:

– Беда без врачей. Смотри, куда ездили!

8

Я выслушал этот рассказ с напряженным вниманием. Мне в буквальном смысле приходилось напрягать внимание, потому что спирт мешал мне сосредоточиться. Я помогал себе, морщил лоб, хмурил брови, неотрывно глядя в рот рассказчику… И в общем, понял и даже запомнил. Вместе со мной, кажется, слушал только Тимофей. Он одобрительно поддакивал, вздыхал, в самом трагическом месте некстати рассмеялся. И долго кашлял и всхлипывал, приговаривая:

– Ишь ты, как получилось, «с крючком». Ты хотел с нее шкуру снять, ан тебе же и досталось.

Видимо, его привлекали неожиданности, то, что кинематографисты называют «поворот».

В середине рассказа раздался гулкий выстрел. Оглянувшись, я увидел хозяина дома у открытого окна с дымящейся двустволкой в руках. «Палит спьяну, как бы не пристрелил кого», – подумал я. Но другие не обратили внимания, а мне рассказывали про медведицу. Я не мог одновременно слушать и беспокоиться. Хозяин вышел из дому и вскоре вернулся с парой убитых уток-крохалей. Он небрежно бросил добычу в угол, и никто не стал удивляться, расспрашивать или хвалить. Оказалось, что, сидя у окна, он увидел стаю уток на реке, спокойно взял ружье, зарядил дробью, выстрелил и даже попал.