Кумир - [135]

Затем он взглянул на другое фото. Мужчину на нем он не узнал — большой, толстый, в смешном темном костюме, плохо сидевшем на нем, в небрежно повязанном галстуке. Руки держит перед собой неуклюже, словно не понимает, что его в этот самый момент фотографируют. Манкузо пришло в голову, что человек этот похож на его дедушку. И тут его осенило, что это он сам, Джо Манкузо.

— Хотите газету? — спросил продавец.

— Чего?

— Я спросил, вам газета нужна или что?

— Да,— ответил Манкузо.— Давайте газету.

Он порылся в кармане, нашел мелочь и расплатился. Он взял первую часть номера и сунул в задний карман брюк, потом пересек улицу и направился к Мэллу.

Памятник Вашингтону был полностью освещен, и, проходя мимо, Манкузо увидел кольцо флагов, развеваемых ветром. Он ступил на траву и пошел назад к памятнику и вниз по холму к 17-стрит, которая пересекала Мэлл. Холм порос травой до самого бассейна, и Манкузо мог видеть обелиск Линкольна весь в переливах желтого теплого света, а позади и как бы в противовес ему догорающий багряный закат.

Он уселся на скамейке у бортика бассейна. Отсюда он мог обозревать все: Капитолий дальше к востоку, памятник Вашингтону и обелиск Линкольна. Все они ярко светились. Манкузо вспомнил, как он впервые шел ночью мимо бассейна. Тогда он был еще молодым — новым человеком в Вашингтоне, новым агентом в ФБР, новым мужем. Сколько воды утекло с тех пор, сколько времен года сменилось. Но он помнил себя тогдашнего, в тяжелых тупорылых башмаках на шнуровке, с широким галстуком, в двубортном костюме — он никак не мог научиться застегивать его правильно. Носовой платок с тремя зубчиками он всегда носил в верхнем кармане, так как всякий знал, что Гувер любит, чтобы у его сотрудников из кармана торчали кончики платка. Тогда он был еще мальчишкой. Мальчишкой, которому мир нашептывал обещания. И манил, манил.

Сидя так, он задумался о немолодом человеке с первой полосы газеты. Он не мог понять, как все успело так измениться вокруг. Не мог понять и, возможно, никогда не поймет.

Все изменилось, уплыло из-под ног, как песчаные отмели уходят под воду. Все, чего он хотел,— это верой и правдой служить своей стране, защищать Конституцию, претворять в жизнь законы Соединенных Штатов. Но кто-то — он не заметил кто — смешал все карты и правое сделал неправым, а неправое правым, героев превратил в преступников и наоборот. Ему бы остановиться да прислушаться к голосу собственной совести. Ведь только она тревожила его. А он вместо этого слушал своих начальников и выполнял в точности все их приказы. Потому что всегда верил: если кто-то и может отличить добро от зла, так это они.

Однако не сработало. Нет, не сработало. Все эти годы он не знал почему. До сегодняшнего вечера, когда оказался на телешоу рядом с президентом.

Теперь-то он знал, почему не сработало. Да потому, что президент был в гриме и делал вид, что знает свою речь наизусть, а на самом деле он считывал ее текст со стекла. И все это было просто шоу. Речи, президентство, все правительство. Вот почему люди вроде Бендера полагали, что могут творить что хотят. И выходить сухими из поды. Дело лишь в том, как ты выглядишь перед камерами. И вся жизнь для них — огромное треклятое телешоу!

Он нагнулся и ощутил какой-то сверток в заднем кармане брюк — сложенный номер "Вашингтон пост". Он вынул его из кармана. Чтобы читать, света было явно недостаточно, да и устал он порядком. Но службу газета могла сослужить. Он перелистал несколько полос, разложил их и растянулся на скамье, укрывшись остальными газетными листами. Потом подложил руки под голову и, лежа на скамье, снова принялся мурлыкать себе под нос песню без слов. И тут он вдруг понял, что за песню напевает, и сразу вспомнил слова.

Страна моя,

Это тебя я воспою.

Земля прекрасная свободы,

Это тебя я воспою.

Дальше вспомнить не мог. Но это было не важно, потому что он заснул.

21.20.

Забавно, что говорить стало не о чем, как только оба они осознали свое желание.

Они поехали к ней, успев переброситься всего несколькими словами. Потом Росс не мог найти места, где припарковаться, пришлось еще раз объехать вокруг квартала. Но когда он предложил ей выйти перед дверью ее дома, она ответила: "Нет, я останусь с тобой". Словно не могла оторваться от него. А когда он наконец-то нашел место для парковки, оно оказалось в трех кварталах от ее дома, и они молча шли назад вдоль длинного ряда домов.

Едва они вошли в дом, притворство кончилось.

Она тут же очутилась в его объятиях. А пока они целовались, она расстегнула на нем спортивную куртку, стянула с его плеч и метнула на диван. Пока она развязывала на нем галстук, он запустил руки ей под свитер и стал ласкать ее наполняющуюся грудь, стесненную шелковой тканью лифчика. Оба задыхались.

— Постой, идем со мной,— сказала она.

И повела его в спальню.

Спальня была белой. Изящные белые и голубые цветы на обоях, шезлонг, крытый подходящей тканью. Белые драпированные занавески на окнах и романтические фотографии по стенам, по-детски непосредственные, создавали эффект мультфильма. Широкая кровать из латуни и две латунные же лампы на тумбочках. На кровати лежало воздушное белое покрывало с горой подушек. Он был так упоен ею, что ничего не заметил в комнате, кроме, пожалуй, мягких игрушечных животных. Они были повсюду: медведи и кролики выглядывали из всех углов, лисята сидели на подушках в углу под окном, а один маленький забавный коала расположился прямо посередине кровати. Такая комната должна была принадлежать маленькой девочке, а вовсе не взрослой женщине.