Культура времен Апокалипсиса - [175]

«У нас еще есть шанс стать жестокими. Но если сегодня мы его упустим, все будет потеряно». Заклятый враг светских гуманистов, Линкола знает, что Землю не спасут те, кто превозносит «нежность, любовь и венки из одуванчиков». Знает он и то, что ни развитые, ни недоразвитые популяции не заслуживают выживания за счет биосферы в целом. Лин-кола ратует за то, чтобы вся помощь странам третьего мира была прекращена, а беженцам перестали предоставлять убежище. Таким образом, миллионы умрут от голода или будут вскоре убиты в несущих геноцид гражданских войнах. Для женщин, имеющих более двух детей, должны быть введены обязательные аборты. Единственными странами, способными инициировать подобные драконовские меры, являются страны Запада, хотя, как это ни парадоксально, именно они в наибольшей степени изувечены подрывными идеями либерального гуманизма. Как пишет Линкола, «США олицетворяет худшую из мировых идеологий — идеологию роста и свободы». Единственным реалистичным решением является ввод экофашистского режима, при котором жестокие батальоны «зеленой полиции», состоящие из тех, кто освободил свое сознание от «этического сиропа», предпримут то, что необходимо предпринять.

В Финляндии книги Линколы — бестселлеры. Очевидно, что остальной мир не способен переварить предложенное им лекарство, что подтвердилось после того, как в Wall Street Journal в 1995 году вышла статья, посвященная Линколе. От христиан подставь-другую-щеку, любящих матерей и прочих благодетелей в редакцию пришли сотни писем, наполненных ненавистью и негодованием. Один из читателей заявил, что «истинные поборники сокращения населения должны подать всем пример, начав его с самих себя». Ответ Линколы оказался более разумен: «Если бы существовала такая кнопка, нажав которую я пожертвовал бы собой, унеся миллионы жизней, я бы сделал это не раздумывая».

Нижеследующее — первый серьезный текст Линколы, переведенный на английский. Это глава из его книги 1989 года «Johdatus 1990 — luvun ajatteluun».

Майкл Мойнихэн

Что есть человек? «О, кто ты, человече?» — вопрошали поэты былых времен. Человек может быть определен произвольным количеством способов, но если мы хотим выразить самую главную его характеристику, мы можем сказать всего два слова: слишком много. Меня слишком много, вас слишком много. Нас пять миллиардов — абсурдное, ошеломительное число. И оно продолжает увеличиваться… С учетом пищевых требований и производимых отходов, биосфера Земли способна поддерживать популяцию пяти миллионов крупных млекопитающих нашего размера таким образом, чтобы они существовали в собственной экологической нише как один из множества видов — без посягательства на изобилие прочих форм жизни.

Есть ли смысл в таком количестве, приносит ли оно какую-то пользу? Что за важнейший вклад вносят в мир сотни человеческих обществ, не отличимых друг от друга?.. А сотни идентичных сообществ внутри этих обществ?.. Неужели есть смысл в том, что в каждом маленьком финском городке можно наблюдать один и тот же набор мастерских и магазинов, одинаковые мужские хоры и муниципальные театры? И все они отягощают землю своими фундаментами и асфальтом улиц. Будет ли нанесен биосфере — или даже самому человечеству — урон, если область Аанекоски исчезнет с лица Земли, а на ее месте будет беспорядочная и многообразная мозаика естественного ландшафта, где будут обитать тысячи видов и чьи склоны, покрытые девственным лесом, будут отражаться в мерцающей поверхности озера Кумоярви? А станет ли это действительно потерей, если с карты исчезнет кучка городов — Иливьеска, Куусамо, Лахти, Дюсбург, Ефремов, Глостер, — а место их займет дикая природа? А как насчет Бельгии?

Какую пользу приносит Иливьеска? Вопрос не слишком оригинальный, но существенный. И единственный ответ заключается, вероятно, не в том, что существование таких мест бессмысленно, а скорее в том, что смысл ему придают горожане, живущие в Или-вьески. Я веду речь не только об удушении жизни, вызванном демографическим взрывом, не только о том, что жизнь и дыхательный ритм Земли умоляют о плодородных зеленых оазисах, крайне необходимых им повсюду, где только нет человека. Я говорю также о том, что, разрождаясь такими огромными, производящими отбросы толпами, человечество душит и позорит собственную культуру — личностям и сообществам приходится судорожно искать «смысл жизни» и самоутверждаться через мелкие, детские споры.

Я провел одно лето, путешествуя по Польше на велосипеде. Это очаровательная страна, в ней за каждым углом оказываются маленькие католические дети, милые, словно бутоны, и почти целиком одетые в шелк. В туристической брошюре я прочитал, что в Польше был самый высокий процент населения, погибшего на Второй Мировой войне, — если меня не подводит память, около шести миллионов человек. Из другой части брошюры я узнал, что рост населения за сорок послевоенных лет перекрыл потери в три раза… В свое следующее путешествие я отправился в Дрезден — город, наибольшим образом пострадавший от бомбардировок. Он был ужасающ в своем уродстве и грязи, переполненный до точки удушья — наполненная смогом, разлагающаяся дыра, первое впечатление от которой породило мысль, что еще одна вакцинация с неба ничуть не помешает. Кому не хватает всех тех, кто погиб во Второй Мировой? Кому не хватает двадцати миллионов, репрессированных Сталиным? Кому не хватает шести миллионов евреев, уничтоженных Гитлером? Израиль трещит по швам от перенаселения; в Малой Азии перенаселенность порождает стычки из-за жалких квадратных метров грязи. Города по всему миру были отстроены снова и заполнены до краев людьми давным-давно, их церкви и памятники были восстановлены, чтобы кислотному дождю было что проедать. Кому не хватает неиспользованного созидательного потенциала убитых во Второй Мировой? Недостает ли миру в данный момент еще одной сотни миллионов человек? У нас нехватка книг, песен, фильмов, фарфоровых собачек, ваз? Неужели одного миллиарда воплощений материнской любви и одного миллиарда милых седовласых старушек недостаточно?