Куликовские притчи - [9]

Портрет Лучины художник написал. Длинный, голубоглазый, с белыми бровями — сидит он на ступеньках крыльца и смущенно улыбается. Словно сам себя застеснялся, что сидит просто так, без дела. Этот портрет теперь висит в областном художественном музее. Там же хранится под стеклом и кленовая трость, которую ради шутки плотник с Куликова поля сделал одним ржавым гвоздем.

…— Постой, постой, — обернулся ко мне шофер. — Какой, говоришь, он из себя, этот ваш Лучина, — длинный, с белыми бровями?

— Ну да.

— Голубоглазый?

— Голубоглазый.

— Я же час назад за одним столом с ним сидел!

И рассказал, что произошло.

— Везу я уголь продавать и думаю: местность здесь безлесная, печки топить нечем, так что хорошо должны заплатить. И не заметил, как в одной деревне в канаву залетел. Тут откуда-то и появился этот мужик — длинный, с белыми бровями. Нажал плечом на задний борт, кричит: «Давай-ка помогу, браток! Раз-два, взяли!»

Выехал я на сухое место. Стоим, закуриваем. А из дома напротив бабка вышла, смотрит на нас из-под руки — что за люди? Тот, длинный, и говорит мне: «Знаешь, в каждой деревенской бабке свою мать угадываю. С тобой не бывает такое?» Глянул я на бабку — и обомлел: ведь это же точно моя мать! И платок в горошек, и фуфайка, и взгляд печальный, — все до того родное, хоть ревмя реви. Зачем она, думаю, сюда из Рязанской-то области? А старуха подходит и говорит: «Гляжу — машина возле моей избы остановилась. Не сынок ли, думаю, Петя, уголька мне прислал?» — «Да, мать, — отвечаю. — Петька уголь прислал».

А у самого горло сжимает. Вижу ведь, чужая бабка, а не могу отделаться от наваждения, что передо мной мама. Так и отдал ей машину угля задаром. Бабка не знала, куда нас посадить, чем угостить — так рада была. А сама все про сына расспрашивает, как он там, здоров ли? Хоть бы, мол, письмо написал, а то ведь второй год ни слуху, ни духу. «Здоров, — говорю, — как космонавт. Кланяться велел».

А этот длинный, Лучина ваш, хлопнул меня по плечу — дескать, молодец, хорошо врешь, и исчез куда-то. Словно его и не было. Ну и народ!.. — продолжал удивляться шофер…

МАЛАНЬИНА СВАДЬБА

Встретились утром две кумы у колодца и ну новостями делиться! Говорили-говорили, вдруг слышат писк. Оказывается, пока судачили, на голове у одной из них сорока успела свить гнездо и вывести птенцов. А у другой вырос и зацвел горох!

Решили кумушки еще немножко постоять, пока птенцы подрастут и горох поспеет.

Бабьи разговоры словно кружева. Плетут их бабы, удивляют друг друга, и нет им конца-краю! А добрая половина их — про Маланьину свадьбу.

— Ну и свадьба! Игрушки да смешки, шутки да потешки.

— Прямо самодеятельность!

— Правда, правда, кума. Вся деревня гуляла!

— А старики-то наши что отчубучили? Я прямо так и обомлела. Открывается дверь — и входит сивый мерин! За ним волк под руку с овечкой, коза в лентах… И все в пляс пустились. Сивый мерин упарился, отстегнул голову, а под ней — дед Коляда.

— Э, кума, какая же свадьба без ряженых?

— Ах, Малашка-милашка, утренняя пташка…

…Росла девчонка без отца, без матери — у тетки воспитывалась. Больше всего любила она играть в медсестру. Даже на школьном портфеле ее, как на медицинской сумке, был нарисован красный крест. А рядом с книжками всегда лежали бинты, пузырек с зеленкой и градусник. Вот и прозвали ее Пипетка. А может, получила она свое прозвище за еле заметный носик. У иного нос — в варежку не спрячешь. А тут словно ущипнули слегка белое тесто, да так и остался этот щипок, лишь зарумянился.

Появились у тетки двое близнецов. Малашка от них ни на шаг. Сама как божья коровка — маленькая, в платьице горошком, — а все, бывало, этих комаров писклявых за руки водит. Да не только близнецы, вся малышня на слободе гуськом ходила за Малашкой. Как утро — уже бегут, в окно заглядывают: «Нянька дома?»

Была она (да и сейчас тоже) ужас какая доверчивая. Уже в пятом классе училась, а искренне верила в приметы, в вещие сны, в чудеса науки и техники, даже в летающие тарелки. Как-то прибежала домой, рассказывает тетке: «Сама видела, как тарелки возле бригадировой избы летали! Вот, я даже подобрала одну, край только откололся».

Когда разобрались — точно, летали в тот вечер тарелки. Это бригадирова жена выясняла с мужем отношения. Она в него не только тарелками швыряется, а всем, что под руку попадется…

И вот не заметили, как выросла девчонка!

— Да, девку замуж выдать — не пирог испечь.

— А уж пирогов-то напекли! Действительно, как на Маланьину свадьбу. С пылу, с жару! Кипят, шипят, чуть не говорят.

— Ох, кума, а что же на свадьбе мясо такими крупными кусками нарезали?

— Примета есть: чтобы скотина крупная водилась и дом был — полная чаша…

Стоят бабы, судачат, перебирают по косточкам всю Малашкину жизнь. Известно — на молву нет суда…

Новый дом для молодоженов срубил деревенский плотник Лучина. Как-то вечером увидел он Малашку с женихом: сидят под одним пиджаком на старом тележном колесе.

— Что ж вы не женитесь?

— Да жена с матерью в одной избе не уживутся: обе голосистые, — отшутился парень. — А я тишину люблю.

— Давайте я вам новый дом поставлю.

— Из чего ставить-то? — вздохнула Малашка. — Во дворе у тетки всего три доски валяются.