Кулак Аллаха - [186]

На вилле услышали его голос: «Пойте славу сверкающему дню». Радиооператор заулыбался.

– Это он, сэр. Жив, здоров и свободен.

– Это строка из стихотворения? – спросил Барбер.

– Почти. На самом деле вторая строка звучит так: «Пойте славу победному дню». Если бы он повторил строку слово в слово, это значило было, что он говорит под дулом пистолета. В этом случае… – Лэнг пожал плечами.

Наконец оператор послал Мартину исчерпывающие инструкции и выключил передатчик. Барбер раскрыл свой портфель.

– Я понимаю, что это не вполне соответствует местным обычаям, но дипломатический паспорт дает определенные преимущества…

– Ну и ну, – пробормотал Грей, – Дом Периньон. Вы полагаете, Лэнгли может себе такое позволить?

– Лэнгли, – ответил Барбер, – только что выложило на игральный стол пять миллионов зеленых. Думаю, может предложить вам и бутылку шампанского.

– Справедливо, – согласился Паксман.

Всего лишь за неделю Эдит Харденберг преобразилась. Точнее, ее преобразила любовь.

Поощряемая Каримом, она отправилась к гринцингскому парикмахеру, который сделал ей очень удачную прическу: теперь более короткие волосы свободно спускались до самых скул, отчего лицо Эдит слегка округлилось, и она приобрела очарование зрелой женщины.

С ее молчаливого одобрения Карим сам выбрал набор косметики: ничего броского, разумеется, почти незаметную краску для глаз, крем под пудру, немного пудры и светлую губную помаду.

Вольфганг Гемютлих исподтишка наблюдал за фрейлейн Харденберг, когда та входила в его кабинет, и приходил в ужас. Больше всего его возмущали не каблуки, благодаря которым фрейлейн Харденберг выросла на целый дюйм, не прическа и даже не косметика, хотя будь на месте его секретаря фрау Гемютлих, он категорически отверг бы все. Когда фрейлейн Харденберг приносила ему на подпись письма или записывала под диктовку, банкиру не давало покоя прежде всего исходившее от нее чувство уверенности в себе.

Разумеется, он знал, что случилось. Одна из тех пустых девчонок, что работали внизу, убедила ее транжирить деньги. В этом был ключ ко всему – в пустой трате денег. За свою долгую жизнь герр Гемютлих не раз убеждался, что это всегда приводит к беде. Он боялся худшего.

Нельзя сказать, что естественная застенчивость Эдит совершенно испарилась, и в банке она была по-прежнему очень неразговорчива, но, оставаясь наедине с Каримом, сама не переставала удивляться собственной смелости. Целых двадцать лет даже мысль о физической близости была ей отвратительна, и теперь она постепенно заново открывала для себя удивительный мир, который ее одновременно ужасал и отталкивал, привлекал и возбуждал. И их любовь становилась все более и более взаимной, все более и более увлекательной.

Когда Эдит впервые прикоснулась к Кариму «там, внизу», она думала, что тут же умрет от ужаса и страха, но, к своему удивлению, осталась жива.

Вечером третьего февраля Карим принес ей домой большую коробку, завернутую в подарочную бумагу и перевязанную лентой.

– Карим, ты не должен делать мне подарки. Ты тратишь слишком много денег.

Карим обнял Эдит и взъерошил ей волосы. Теперь ей это очень нравилось.

– Послушай, котеночек, мой отец очень богат. Он высылает мне много денег. Ты предпочла бы, чтобы я тратил их в ночных клубах?

Эдит нравилось и когда Карим поддразнивал ее. Конечно же, Карим никогда не пойдет в эти ужасные заведения. Поэтому она все же принимала духи и туалетные принадлежности, к которым ни за что не прикоснулась бы еще каких-то две недели назад.

– Можно открыть? – спросила она.

– Для этого я ее и принес.

Сначала Эдит не поняла, что это такое. Ей показалось, что в коробке лежит невесомая пена из шелка и кружев разных цветов. Потом она вспомнила, что в магазинах – разумеется, не в тех, где она обычно делала покупки, – видела что-то похожее на рекламных плакатах, и залилась краской.

– Карим, я не могу. Я просто не могу.

– Можешь, – сказал он и улыбнулся. – Не упрямься, котеночек, иди в спальню и примерь. Прикрой дверь, я не буду подсматривать.

Эдит разложила содержимое коробки на постели и долго рассматривала предмет за предметом. Чтобы она, Эдит Харденберг?.. Никогда. Здесь были чулки и пояса, трусики и лифчики, подвязки и короткие ночные рубашки, черные, розовые, алые, кремовые и бежевые, кружевные или отделанные кружевами. Ткань на ощупь казалась гладкой, как лед.

Эдит провела в своей спальне целый час и наконец, накинув пеньюар, распахнула дверь. Карим отставил чашку с кофе, поднялся и подошел к ней. Нежно улыбаясь и не сводя с нее глаз, он начал развязывать пояс ее соблазнительного туалета. Эдит снова вспыхнула и, не выдержав взгляда Карима, отвернулась. Он бросил пеньюар на пол.

– Знаешь, котеночек, – тихо сказал он, – ты выглядишь просто потрясающе.

Она не знала, что ответить, поэтому просто обвила руками его шею и не испугалась, не ужаснулась, когда бедром ощутила под его джинсами что-то твердое.

Потом они занялись любовью, а потом Эдит пошла в ванную. Вернувшись, она остановилась в дверях и долго смотрела на Карима. Она любила в нем все, каждую клеточку. Эдит присела на краешек кровати и пальцем провела по почти незаметному шраму на его подбородке. Он говорил, что поранился, когда провалился в застекленную оранжерею в саду его отца на окраинах Аммана.