Кукла и комедиант - [13]

Наконец он опомнился и направил ствол в мою грудь. Я даже не слышал щелчка. Убедившись, что капризный патрон был последним, он кинулся в комнату за другой обоймой. Мы с Придисом подхватили свой инструмент и вылетели за дверь. Злобная хозяйка на сей раз даже подгоняла:

— Скорей, скорей!

Я слышал девичий голос:

— Успокойся, Талис, ну, ну, успокойся!

Придис потом рассказывал, что Талис грозил перестрелять всех большевиков. В ушах у меня стоял грохот, и по-настоящему я опомнился только в нашем подвале.

Придис сказал:

— Ну, ты дурной! Чуть не в глаза плевал этому жеребцу.

Я стиснул зубы, только бы они не лязгали, — неужели он не понимает, почему я так смеялся? — и с усилием выдавил:

— И надо было тебе с этой бабой заводиться! Из-за ерунды чуть пулю не схватил.

— Из-за ерунды? — снова набычился Придис. — Тут уж дело на принцип пошло, а не из-за ерунды.

Зубы у меня как-то перестали плясать, страх мало-помалу прошел, и его сменил дух противоречия:

— А я говорю, из-за ерунды. Из-за большого, я понимаю, там можно и головой рисковать. Пьяная сволота… Тоже мне, нашел подходящий момент…

— Еще какой подходящий! — кинулся в спор Придис. — Если уж ты в мелочах не такой, как надо, то никогда и не дождешься подходящего момента. Будешь все кланяться да соображать, тот ли это момент. И так всю жизнь. Нет, раз уж на принцип пошло, тут я в горящую печь полезу.

Звучало это довольно хвастливо, но все же, что верно, то верно, в этой проклятой квартире он проявил больше смелости. Меня подмывало поддеть его как-нибудь, но нужные слова не приходили. А он еще добавил:

— А эта… подстилка! Знал бы я, что она с такими… Ты заметил?

— Да, — коротко ответил я, поняв, о ком говорит Придис. Он ничего больше не сказал, как будто ждал, что я что-нибудь добавлю. Я и хотел бы что-нибудь сказать, но опять не нашлось нужных слов…

8

Самый красивый, возвышенный, единственный роман в жизни Яниса Смилтниека в то лето, осень и зиму. У Карклиней они бывали втроем, так уж повелось. Улдис время от времени откалывал всякие штуки, Придис был самый тихий из них. По-прежнему появлялись и другие парни, но теплой, интимной дружбы с Лаймдотой медленно и незаметно добился один Янис.

Боковое течение взбудораженной, взбаламученной жизни, казалось, занесло этот дом, мастерскую, квартиру в тихую заводь. И Янис порой позволял себе думать, что так все и останется. Практический, холодный ум обольщался розовыми надеждами. Лаймдота, Лаймдота! Он как будто отгородился железными воротами от житейского зла, разумеется, только воображаемыми. А по сути дела, всех их оберегала жалкая изгородь из лучинок, которую мог сломать любой шуцман. Да и в воображаемые железные ворота порою стучала тяжелая рука Каменного Гостя: «Отопри! Я явился к концу пиршества!» Янис испытывал страх, стены милой, надежной квартиры кренились, вновь открывалось опасное неведомое. Там был Улдис.

А много ли наблюдал в то время Янис за Улдисом? На работе Улдис часто кашлял, даже в школе, прижав ко рту чисто выстиранный платок, приглушенно откашливался. И вообще стал более нервным, желчным, перемогался, что Янис глубокомысленно объяснял недостатком витаминов. Хлеба и мяса им теперь хватало. И все же Улдис слабел, под глазами у него виднелись темные круги, а в глазах часто вспыхивал нездоровый блеск. Улдис, да, Улдис, но ведь на свете есть Лаймдота! Она обращала на себя все заботы, все душевное внимание, все мысли Яниса. Хотя и моложе Яниса на год, в гимназии Лаймдота шла классом старше, потому что раньше начала учиться, стало быть, раньше и закончит — весной 1944 года. Учиться дальше она не думала, хватит, пожила за счет родителей, пора и самой зарабатывать. Янис кое-что узнал о сестре Лаймдоты Смуйдре — мадам Берман. Мать любила обеих дочерей, любила и это звание «мадам», даже сама себя охотно величала «мадам Карклинь». (А как чудесно это звучит — мадам Смилтниек!) У Смуйдры был этот господин Берман, был маленький сын, «бедный маленький клопик», как обычно вздыхала мадам Карклинь. Сам Артур Берман, насколько Янису доводилось видеть, обычно пребывал в мутном тумане, образованном винным угаром, и хамством в смеси с сентиментальными пьяными слюнями. От него несло самохвальством, сигарами, острым рвотным запахом. Таким он являлся из своих неведомых скитаний, принося грязь, похмелье, немного денег и заискивание перед женой. Сам пекарь Карклинь на незадавшуюся семейную жизнь старшей дочери взирал ясными глазами. Бывало, что он весьма цинично говаривал: «Смуйдра начисто заморочена этим своим битюгом. Три ночи за месяц он дома проводит. Вот и показывает себя в постели, если только жена пускает такого в постель».

Мадам Карклинь зажимала мужу рот: «Как тебе, отец, перед девочкой не стыдно!»

А девочка, то есть Лаймдота, покраснев, убегала в другую комнату. Она была воспитана в надлежащем духе. Карклинь только в сильном гневе позволял себе нечто подобное. В военных условиях нелегко было прокормить столько ртов, поэтому работала и мадам Карклинь, так что Лаймдоте не приходилось думать о дальнейшем учении.

Каменный Гость грохнул тяжелым кулаком в кованые железные ворота, преграждающие вход в сознание Яниса Смилтниека. А этот ставший таким наивным мечтателем практик строил планы на будущее, такие розовые, такие робкие. Он возьмет еще одного работника, расширится, заработает, женится. Счастливец, счастливец… Зима была мягкая, приятная, чудесная, белая, чистая, нежная…