Кукла и комедиант - [102]
У учительницы было доброе сердце, она готова была простить: Айгар извинится — погорячился, сказал необдуманно. Но заведующий остался непреклонным: пусть учится охлаждать свою горячку и укорачивать длинный язык! В конце концов на уроках Айгар смог появляться, но все остальное время до позднего вечера пастушил, пока не миновали две недели наказания.
Да, строгонек заведующий, полагали царникавцы, но зато… Слышались и другие оценки, говорили, что все окончившие у него четыре класса потом учились в школе на пятерки, что у него в четвертом классе любой, у кого голова на плечах, уже мог разговаривать по-немецки, тогда как в других местах окончившие шесть классов только и знали, что «дер, ди, дас… ер, вир, вас».
Во время Айгаровой «ссылки» я часто подходил к осужденному, и он благодарно счел меня своим истинным другом. Я же скрыл, что прихожу только потому, что мне не нравится, как галдит большая орава. И в каком-то смысле был обязан Айгару. Первой же осенью он открыл мне тайну «большого скачка»… Не подумайте, что это было как-то связано с политикой, — наш большой скачок являлся искусством кувыркаться через перила балкона над главным входом в школу. Сначала это казалось мне невероятным цирковым трюком, но Айгар сумел мне втолковать:
— Сначала правой рукой держись за перила, падай головой вниз, пока не упрешься левой рукой в край балкона, потом резко перекидывай ноги через голову, отталкивайся левой рукой, в полете разворачивайся и опускайся за клумбой на дорожку. Совсем просто!
Я стал учиться «совсем просто» делать кульбиты в воздухе; сначала не повезло: загнал занозу в палец правой руки, располосовал левую ладонь, отбил зад, подвернул ногу и разворотил клумбу. Кое-как мы замаскировали следы падения, но кто-то все же наябедничал, заведующий тряс меня и кричал:
— А вот я тебя вздую, вот возьму и вздую!
Вскоре я кувыркался так прекрасно, что Айгару приятно было смотреть, а сам я испытывал счастье полета.
Потом во время зимних вечеров я испытал прелесть иного полета — это уже открыл я сам. Резкий разбег, оттолкнуться руками от края парты, ноги вперед — и через всю восьмиместную парту. Мы прыгали оба, так что класс дрожал, пока я не пострадал — вогнал в руку забытое кем-то чернильное перо. Не очень-то приятно, когда этакое копье глубоко воткнется тебе в мякоть ладони. Я закусил губу и вырвал перо, потом долго тряс рукой.
Боль притихла, мы бесновались дальше. Загрязненное, раненое место стало ныть, «тукать», покраснело. Даже во сне я это чувствовал. На другой день под мышкой появилась какая-то шишка, а ладонь так болела, что трудно было писать, пальцы одеревенели. И все больше мутило — есть не хотелось, знобило, даже желание читать куда-то делось. Я еле продержался вечер, ночью начались кошмары, я потел, временами кричал и только под утро немного забылся. Вставать не хотелось, но я взял себя в руки — если заведующий проведает, в чем дело, тут только держись!
Несколько дней я покряхтел, пока наконец опухоль не спала и не рассосалась.
И вновь мы бесились с Айгаром, — видимо, я был очень уж несдержанный, потому что свалилась новая беда. Мы играли в классе в салки, я хотел доказать, что Айгар меня не сможет догнать, и, порхая через скамьи, ударился бровью о край парты. В тот вечер еще как-то обошлось, но к утру глаз заплыл и стал нарывать. Заведующий уже не обещал задать взбучку, даже не ругался, а запряг лошадь, закутал меня в шубу (впервые в жизни такое счастье — тепло одетый) и повез в Адажи к врачу.
Ездить к врачу пришлось еще раз — он и сам боялся за глаз, но наконец опухоль спала, и остался только рубец на брови. Еще долгие годы потом врачи считали мое зрение превосходным.
А нас ведь и учили, что всевышний бережет каждое чадо, приглядывая за ним с небес.
Нередко заведующий во время утренней молитвы повторял слова Христа «Блаженны не видевшие — и уверовавшие».
Так, верно, оно и есть — бога никто не видел, а вот верят же в него. Так думал я, стоя у стола и хлебая суп. Заведующему я свои мысли не поверял — страшно, хотя и хотелось потолковать с таким умным человеком, который, может быть, еще умнее моего покойного друга Меллаусиса, чью неухоженную могилу осенние и летние дожди уже совсем сровняли, даже с дороги видно, когда идешь мимо кладбища. Нет, нет, Меллаусис много знал, одних языков вон сколько, а заведующий только русский и немецкий. Хорошо бы с ним побеседовать, но ведь заведующий — он заведующий, я ему даже пискнуть не посмею, что суп-то ужасно невкусный. Заведующий в таких делах шуток не признает, есть приказ, что посуда должна быть пустая, упаси бог того, кто принесет на кухню недоеденное. Я и мучаюсь — ем. Рядом мучается Эйдис; Эйдис довольно привередлив, я-то нет, разве что хлебный суп с изюмом в меня трудно впихнуть. Уроки кончились, можно бы и домой, да вот злосчастный суп — единственная помеха.
Вдруг Эйдис подталкивает меня:
— Эй, погляди, чтобы кто-нибудь не уволок мою миску, я схожу погляжу, не приехали ли за мной из дома. — И, добавив на ходу: — Скоро буду, — исчезает, чтобы уже не появиться.
— Ладно, — коротко ответил я и подивился про себя: «Вот чудак, нашел что беречь, скорей уж надо едока от такого супа оберегать». Потом домучил свою порцию; отодвинул пустую миску и удрученно поглядел на миску, оставленную Эйдисом. Надо бы идти, да он велел ждать. Что же делать?
