Кухонная философия. Трактат о правильном жизнепроведении - [22]

Совесть – стержень человеческой морали?

Как часто тоска обволакивает всё мое естество, став привычной спутницей дыхания, долгих цепочек обмена веществ с холодной и рано темнеющей внешней средой. Иногда – это совесть. Мне больно за прожитый понапрасну час, за очередной табун людей, погибших разом где-то на другом конце света, за обиженного мной мальчика в училище, да Бог знает за что еще. Совесть, та самая дешевая и затасканная бумажка, во многих языках номинально существующая в виде малоупотребимого слова, совесть и тоска, вот будни обычных представителей моей расы – страдальцев от рождения до гроба. Мне тошно есть, когда голодают эти несчастные африканцы, а я всё ем, ем, ем. И не пошлю, вот ведь, им, голодным, этот кусок баранины с соусом, который уже в горло не лезет, а всё равно не пошлю. И не усыновлю небольшую деревеньку в Судане. Совесть болит у меня раздельно от рассудка, как отправленное на отдых место, как карибский остров с прекрасным берегом, которого нет за пределами воображения и туристических проспектов. Быть хорошим не хочется, досадно, скучно и ненормально. Хочется быть выше этого, в каком-то ином измерении восторгов и прозрений, но совесть вперемешку с тоской тянет назад, к земле, к ней, родненькой, из которой вышли и в которую войдем. А Судан всё дохнет, а я всё объедаюсь. И не нужно мне так много, и не голоден, и скучно, а им, небось, ой как кушать-то хочется. У них, небось, огромная лестница потребностей. Такая огромная, что верхней перекладины и не видно. А я не даю и не хочу давать, хоть и совестно, но всегда достаточно оправданий. Я смотрю на людей, и мне противно. Стыдно за них, за все их пошленькие похотливенькие мысли. За свои мысли тоже стыдно, но не так. Я же их не знаю вполне. Мои мысли мне менее знакомы, чем чужие. А чужие видны насквозь. Иногда мне кажется, что я слышу их, эти чужие, пыльные, запрятанные в нелепой одежде и еще более нелепых голых телах мысли. Всё о том же, всё о тех же сочных скучных глупостях, разлагаемых на цепочки обменов, молекул кислот и эфиров. Скучно.

Хочется рассуждать, философствовать, неспешно морализуя, выводя наизнанку, что хорошее – есть плохое, и наоборот. Так уютнее и безопаснее укутывать совесть и тоску. Вообще, совесть есть разновидность тоски, тугого упрямого чувства сожаления по непрожитому, по оставленному где-то среди старых вещей, и потому никогда не доставшемуся нашему скучающему рассудку.

Я вижу графики и научные тексты, и мне хочется что-нибудь делать, что-то открывать, что-то постигать и вносить в эти стройные графики и таблички, но как подумаешь, что всё это придется пробивать сквозь непробиваемую пошлость «чушь несущих университетов», эдаких истинно ученых палачей и судей несчастных Менделей, так и плюнешь, а не пошли бы они все лесом!

Всё прятки да считалки с тоскливой совестью и скукой. Отсюда возникает раздражение на себя, на запах жизни и на прочие проявления Вселенной в себе. Как проявляет себя Вселенная в рюмке коньяка? Не знаю. Увы, мои старые еврейские ферменты расщепляют алкоголь задолго до того, как он усыпляет совесть. Удивительно – и зачем природе следует повторять одно и то же из поколения в поколения, из столетия в столетие? Ведь это всё одно и то же, практически абсолютно одно и тоже. Всё те же обрюзгшие от обжорства тела, всё те же опухшие от голода тела, тела, тела, тела… Только тела. Материя внутри костюмов, обернутая материей костюмов.

Совесть – это когда стыдно и хочется не просто пропасть, исчезнуть, раствориться, и даже не просто не существовать вообще, а даже и не ведать, что можно было бы и существовать. Вот что такое совесть. Это боль наизнанку, которую мы не умеем ни надевать, ни снимать и которая нам, как ни рядись, не к лицу. Нам, разумным теоретикам естества, философам от печатных станков, она не к лицу. И не надо смеяться над теми, кто во всем видит заговор темных сил. То, что он не всегда удается, как задумано, вовсе не значит, что его не было. Просто когда замысел сталкивается с человеческой врожденной глупостью, ленью и суесловием – никакой замысел не может исполниться вполне. Я думаю, в этом и есть объяснение, почему зло не вполне способно захватить мир – оно хаотично, спонтанно и тем слишком вредит самому себе в первую очередь. Не сомневайтесь, заговоры всё время возникают и планируются, как же иначе, еще одну золоченую табуретку приобрести – это ведь достаточный стимул лишить жизни пару сотен тысяч, но на другом конце света, не прямо, а косвенно, а потому абстрактных и абсолютно нереальных. А их мертвые или страдающие еще живые лица сосредоточены. Они заняты. Они умирают. Это занятие. Поверьте мне, это занятие. Им некогда осмыслять и рассуждать. А тем более догадываться и разоблачать. Мы можем быть спокойны. Это не нас им, а их нам показывают по телевизору, не один раз, а много, очень часто повторяя одни и те же кадры, за неимением множества столь впечатляющих кадров. Мы тоже заняты, мы едим и смотрим, как они умирают или страдают, а часто – как они уже умерли, и следствие уже началось, от чего становится уютнее и спокойней, поскольку меры уже принимаются. О, воистину, телевидение – победа дьявола, который в мелочах. Празднуй, дьявол, вот твои мелочи, они у меня за обедом, мертвые чьи-то тела у меня за обедом. Это выпуск новостей. Вы славно сработались с природой-матушкой. С людишками-извергами. Отличное обеденное шоу. Я впечатлен. На всю жизнь, пока не придет черед меня показывать по телевизору, но я буду слишком сосредоточен и занят, поскольку это очень занимающее событие – твоя собственная смерть.