Кудеяр - [9]

Сказавши это, он повернулся и добавил:

— И епископство его приимет ин.

— Стой, — закричал царь.

Блаженный остановился и спокойно смотрел в глаза озлобленному царю.

Царь сказал:

— Кому ты это изрекаешь проклятие? Чье епископство ты предлагаешь кому-то иному?

— Это тому, кто не любит Господа нашего Иисуса Христа, — ответил блаженный.

— Ты думаешь обо мне, что я не люблю Его, — сказал царь.

— Царь-государь, — сказал блаженный, — ты уверил меня царским словом, что не прибьешь меня. Дурак мужик тебе нес безлепицу. Ты ведь всех людей умнее, для того что ты царь. Не слушай дурака, прощай.

И блаженный быстро побежал вниз по лестнице, произнося:

— Что дурака умному слушать! — Дурак дурацкое говорит; а вот как умному придется потерять голову, так и дурацкие речи вспомнит.

Последние слова блаженного звучали в ушах царских роковым предсказанием чего-то страшного. Противоречивые думы волновали царскую голову. То казалось Ивану, что этот блаженный подучен Сильвестром, то царь боялся остановиться на этом подозрении. Наконец, царю блеснула мысль призвать к себе Сильвестра и допытаться: не подослал ли протопоп к нему этого блаженного?

Перед царем предстал сухощавый человек, лет за пятьдесят, большого роста, с длинной седоватой бородой, в черной суконной ряске, в маленькой шапочке. В его глазах было что-то доброе и вместе суровое, что-то испытующее и вместе насмешливое; все черты лица его как бы говорили: я вас вижу насквозь, куда вам до меня?

— Отче, — сказал царь, — у нас в думе идут все речи разные, несогласные. Одни говорят — надобно воевать с крымскими татарами, а другие говорят — не надобно, чтобы не остановить войны с немцами. Как, отче, даешь ли мне благословение на войну с Крымом?

— То дело твое и боярское, — ответил Сильвестр. — Наш голос что есть, аще от себе, а не свыше глаголем? Сильные мира сего не внимают нам, и то добре: поп знай свой алтарь да свой потребник, боярин же знай совет и ратное дело; посадский человек — свой товар и лавку, а уездный — свое поле да соху.

Всяк твори, к чему призван. Ты же призван свыше властвовать над государством, творить правду и от сопостат защищать христианское жительство. Есть у тебя советники и слуги, с ними думай; им то дело за обычай.

— Я верую мудрости твоей, отче, — сказал царь. — Ты многажды давал мне мудрые советы, и теперь хочу вопросить тебя.

— Мудрость человеческая буйство есть перед Богом, — сказал Сильвестр. — Паки реку: аще от себе глаголем, не верь нам, аще не от себя, а от Бога — повинуйся словесам нашим, занеже повинуешися Богу, а не нам. Испытуй, царю, своим царским разумом: аще от Бога, или от себе глаголем. Ты, царь-государь, рассердился на меня за то, что я тебе говорил: не начинать бы тебе войны с немцами, а идти тебе войною на бусурман. И поделом бы то мне, негодному попишке, если бы я от своего ума говорил, только то было говорено не от себя, а свыше. Так, государь.

— Война с ливонскими немцами идет счастливо, — сказал царь. — Наши войска побивают сопостат. Вся ливонская страна скоро наша будет; Бог, видимо, благословляет нас.

— Конец делу венец, государь-царь, — сказал Сильвестр. — Бывает, что Бог попущает совершаться неправому делу, а потом за него карает, паки реку тебе не от себя, но от Бога. Правая брань бывает тогда, когда обороняют святую церковь и жительство христианское от нашествия сопостат; а немцы на российскую державу не находили, ты, государь, стал истязать у них неудобоемлемую дань, и, понеже невозможно заплатить им тое дани, ты послал разорять их, да еще кого послал! Татар неверных… Аще бы я сказал, что сие благо есть, солгал бы Духу Святому. Ты на меня осердился; во всем твоя воля.

— Приехал из Литвы князь Вишневецкий, зовет на крымских татар, — сказал царь. — Идти нам на татар?

— Всяко дело во благовремении конец благий приемлет, — ответил Сильвестр. — Аще же не благовременно начинается, трудно и нуждно творится. Не имам повелений свыше, а своим худоумным разумом что могу сказать? Советуйся с боярами, людьми думными и ратными.

— Ко мне, — сказал Иван, вглядываясь пристально в глаза Сильвестра, — приходил какой-то блаженный и чудные дела говорил о некоей дивной стране, где живут дванадесять старцев, и те старцы якобы предвещают конец бусурманства и велят идти войной на бусурман.

— Бывают, государь, — сказал Сильвестр, — видения истинные, бывают и ложные, якоже и Никон Черные Горы пишет в своей книге; а я тебе, государь, ту книгу давал чести^{13}. Сему подобает внимати со рассмотрением.

Иван Васильевич отпустил Сильвестра ласково, ничего от него не допытавшись, и остался еще в большем недоумении, чем прежде. Между тем у Сильвестра был соперник, чудовский архимандрит Левкий. Он не имел и десятой доли того обаяния, каким обладал Сильвестр, зато отличался качествами, которыми привлекал к себе царя. Слушая Сильвестра, царь сознавал, что Сильвестр скажет так умно, как ему самому не выдумать; царь чувствовал, что Сильвестр умнее его, и царь ненавидел Сильвестра. Левкия, напротив, царь считал глупее себя и всегда встречал от него одобрение и оправдание того, что ему хотелось; за то царь любил его. И по наружности Левкий составлял противоположность Сильвестру: маленького роста, сутуловатый, с глазами, выражавшими подобострастие, он постоянно держался перед царем с тем напряженным вниманием, с каким человек боится проронить слово из речей своего собеседника. Когда царь обращался к Левкию как бы за советом, Левкий не задумывался, выступал со своим советом смело, решительно, как будто против царя, но говорил именно то, что царю было приятно. Царь Иван Васильевич любил тешиться над архимандритом; архимандрит поддавался этому и сам веселил царя.