Куда ведет Нептун - [21]

— Лекаря немедля! Имею приказание господина лейб-медика.

Показался лекарь. Увидев его, Челюскин немало подивился — то был Карл Беекман. Он же в Навигацкой школе лечил!

ЦАРСКИЙ КАРЛА

Пройдут годы, но Прончищев никогда не забудет тех двух недель, что провалялся в морском гошпитале. Тут его ждала совершенно удивительная встреча…

Лекарь Беекман, приняв школяра в бессознательном состоянии, сразу же использовал все известные способы лечения: поставил на грудь пластыри из лягушачьего клеку — сухой лягушачьей икры, напоил отварами «для утишения крови».

И помогло.

Придя в себя, Василий увидел на соседней койке странное существо — то был крошечный мужчина с темным и живым личиком.

— Проснулся? — Голос тонкий, скорее младенческий, нежели мужской. — Вот и хорошо, сударь Василий Прончищев.

— Откуда знакомо мое имя?

— Да картонка, что у тебя в ногах, рассказала.

— А ты кто?

— Царский карла.

— Кто? Врешь, поди.

— Вот нафискалю Его Величеству — он тебя выпорет за непочтение. Ты мне не груби.

— Простите, коли обидел.

— Не бойсь. Не скажу Его Величеству. Да и когда говорить — помру я скоро.

— Зачем вы так?

— А мы, карлы, все про себя знаем. Виднее нам. Ты, сударь Прончищев, откуда родом?

— Калуцкой провинции. Тарусского уезда.

— Ездил туда с царем. Петр Алексеевич изволили в железных водах ноги лечить.

Странно слышать тоненький, верещащий голос — словно иголочка поскрипывала по стеклу.

Карла… Нет, никогда Прончищев не видал таких.

— А карла чего у царя делает?

— Веселит, чего же еще. Шут я.

— Настоящий?

— Так себе: шут-шутенок. Болит сейчас, сударь Прончищев, у шута подсердечье.

— Лекаря кликнуть? Я Беекмана знаю. Он был у нас в Навигацкой школе.

— Ахти, какие у него знакомства. Лежи.

Так они сошлись близко. Шут рассказывал Василию множество самых невероятных историй — где он только не побывал с царем. И в России, и в иноземных странах. Были истории и смешные. Однажды шута поместили в огромный кремовый пирог.

— Ах, сударь Прончищев, как мне там сладко жилось! Торт подали на стол, я раздвинул кремовую розу и уселся одной барышне на колени. «Прошу, мадам, меня скушать». Царь премного был доволен моею невинною проделкой.

— Что же, она не скушала? — хохотал Василий.

— Не скушала. Зато в щечку лизнула!

— А как вас звать?

— Ерема. А брата Фомой.

— Он… такой же, как вы?

— Лицами схожи, а приметами разны. Ерема крив, а Фома с бельмом. Было у отца их поместье в некоем уезде. Деревня пуста, а в избе никого. Решили пахать. Ерема впряг кота, а Фома петуха. Пошли к обедне. Ерема стал на клирос, а Фома на алтарь. Ерема запел, а Фома завопил. Рассердился пономарь. Ерему в шею, Фому в спину. Ерема ушел, Фома убежал. Захотелось братьям рыбки половить. Фома сел в лодку, Ерема в ботик. Лодка утла, а ботик безо дна.

— Потешник вы знатный, — сказал Прончищев. — Повеселили. Вам в театруме играть.

— А я играю. Царский двор — разве не театрум? — Шут поднес палец к губам: — Тс-с. Об этом никому. Не то упекут нас с тобою за решетку. Жалко будет тебя: ты мне нравишься.

— Чего во мне особого? Так…

— Жаль, — почему-то огорчился шут. — У меня, Василий, сына никогда не было. А как хотелось! Вот такого, как ты.

— Так я ж без царя в голове.

— Я бы тебя возвел в царское достоинство, — пообещал шут.

Явился лекарь. Он потрепал Васю по волосам:

— Вот и опять увиделись. Помнишь меня?

Присел возле карлы:

— Гаврила Иванович, как здоровье?

— Есть и пить довольно, чего у кого привольно. Кому не умереть, тому животом болеть.

Беекман приставил деревянную трубку к обнаженной груди карлы; прикрыл глаза, дабы никто не выведал, что услышал.

— Жил шутя, а умрем взаправду, — сказал шут.

Гаврила Иванович — как к нему не подходило это взрослое, тяжелое имя! Трудно было понять, когда говорит всерьез, а когда шутит. Скучать ни минуты не давал.

Взял в маленькие темные руки Васину ладонь:

— Быть тебе матрозом, штюрманом, капитаном. Две линии у тебя долгие сходятся. А меж ними уголок — очертания паруса. И невеста тебе, сударь, наречена. То ли Марфута, то ли Анюта. То ли чернява, то ли белеса… — Шут показал язык, нырнул под одеяло. — То ли для умника, то ль для балбеса.

В этом гадании не было ничего непостижимого. Кем же еще быть ученику Морской академии? И невеста — кому она не наречена? И все же какое-то колдовство таилось в быстрой скороговорке карлы, в его скоморошьей перемене настроения.

— Теперь, Василий, мне погадай.

— Я не знаю как.

— А как знаешь гадай.

Удивительный человечек! Так хотелось сказать ему что-то приятное, ободряющее, счастливое!

Вспомнилось, как человеческий возраст определяла Савишна. Семидесятилетнего старика называла — седый; восьмидесятилетнего — желтый; девяностолетнего — младенцев смех; столетнего старца — господи, помилуй.

— Жить вам, Гаврила Иванович, до годов господи, помилуй, до веку. А как выздоровеете…

— Что тогда?

— Малый торт приготовят. Только для вас одного. Скажут — ешьте на здоровье.

— Ты добр, человече. Торт на одного человека…

— Царь Петр Первый наградит вас, — торжественно возгласил Прончищев, — адмиральским бантом.

Шут не принял таких милостей — ладонью отодвинул слова Василия. И был бы не царским затейником, когда бы не изобразил самую дурацкую физиономию: