Куда ты пропала, Бернадетт? - [79]

– В тысяча девятьсот девяносто шестом году Британский фонд антарктического наследия выкупил порт Локрой и превратил его в музей живой истории, – говорила одна из девушек.

Другая комната служила кухней: ржавые плиты, полки, уставленные чудными продуктами и британскими консервными банками. Там тоже была дверь с табличкой «НЕ ОТКРЫВАТЬ». Я метнулась к ней и распахнула настежь. То же самое… Cнежное сияние, такое, что глазам больно.

Я захлопнула дверь. Когда глаза снова привыкли, вернулась в основное помещение и попыталась прикинуть, что и как. О’кей, дверей тут только три. Та, через которую мы вошли, и эти две, ведущие наружу…

– Во время войны порт Локрой был опорным пунктом операции «Табарин», – продолжали девушки.

– А я вот не пойму, – встряла я, – сколько человек тут живет?

– Только мы вдвоем.

– А где же вы все-таки живете? Где вы спите?

– Здесь.

– Что значит «здесь»?

– Расстилаем спальные мешки в сувенирной лавке.

– А куда вы ходите в туалет?

– На улицу…

– А где вы стираете?

– Ну, мы…

– А моетесь где?

– Они так живут, – рявкнула на меня одна из туристок – веснушчатая, с голубыми глазами и обильной сединой в светлых волосах. – Хватит грубить. Эти девушки приехали сюда на три месяца и писают в баночку. Это приключение.

– Тут правда только вы вдвоем? – бессильно спросила я.

– Еще пассажиры круизных кораблей, которые приходят на экскурсии.

– А никто, скажем, не сходил с одного из кораблей, чтобы пожить с вами? – услышав слова, вылетавшие из моего рта, я внезапно поняла, каким ребячеством была идея, что мама ждет меня здесь. Я заревела, как младенец. К унижению добавлялась злость на саму себя за то, что я позволила надежде так глупо разгореться. Сопли лились по лицу, попадали в рот, на подбородок и на новую красную куртку, которую мне было жалко, потому что я могла оставить ее себе.

– Господи боже, – сказала веснушчатая дама, – да что с ней такое?

Я плакала и не могла остановиться. Я оказалась в ловушке в этом странном доме, окруженная сухими пайками, фотографиями Дорис Дэй, ящиками виски, ржавыми банками овсяных хлопьев, на которых изображен молодой «Квакер Оутс», аппаратами Морзе, кальсонами, висящими на бельевой веревке и слюнявчиками с надписью «Антарктический пляжный клуб». Чарли, опустив подбородок, что-то говорил в рацию, прицепленную к куртке. Толпа встревоженных дам спрашивала, что случилось. Теперь я знаю даже, как будет «что случилось» по-японски.

Я пробурилась сквозь нейлоновую толпу и выбралась наружу. Спотыкаясь, сбежала по трапу, а оказавшись внизу, перелезла через несколько больших валунов и остановилась у крошечной бухты. Оглянулась назад. Людей не было. Я села отдышаться. Увидела морского слона, словно спеленутого собственным жиром. Он перекатывался с боку на бок. Я не могла представить, как он может двигаться. Из глаз, похожих на большие пуговицы, сочились черные слезы. Из носа тоже сочилось что-то черное. Из моего рта при дыхании вылетали клубы густого пара. Холод сковал меня. Я решила больше не шевелиться. Антарктида и вправду оказалась ужасным местом.

– Би, солнышко. – Это был папа. – Спасибо, – тихо сказал он японке, которая, должно быть, привела его ко мне. Он сел и протянул мне носовой платок.

– Пап, я думала, что она тут.

– Я понимаю, почему ты так думала.

Я немного поплакала, потом перестала. Но плач продолжался. Это плакал папа.

– Я тоже по ней скучаю, Би. – Его грудь судорожно дергалась. Он плохо умел плакать. – Знаю, ты думаешь, что у тебя монополия на это. Но мама была моим лучшим другом.

– Она была моим лучшим другом.

– Я ее дольше знал. – Он говорил совершенно серьезно.

Теперь, когда рыдал папа, мне вроде как было нельзя. Не могли же мы оба сидеть на скалах в Антарктике и плакать.

– Все будет нормально, пап.

– Ты абсолютно права, – сказал он и высморкался. – Все началось с моего письма доктору Куртц. Я просто пытался помочь маме. Поверь мне.

– Я верю.

– Ты замечательная, Би. И всегда была замечательной. Ты наше величайшее достижение.

– Не особенно.

– Правда.

Он обхватил меня и притянул к себе. Мое плечо точно вошло ему под мышку. Я почувствовала его тепло. Устроилась поудобнее.

– Вот, возьми, – он покопался в карманах и достал две карманные грелки. Я взвыла от удовольствия.

– Тебе тут тяжело приходится, конечно. Ты не так себе представляла путешествие. – Тут он сентиментально вздохнул. – Я жалею, что тебе пришлось прочесть все эти документы. Не для тебя все это. В пятнадцать лет такое читать не надо.

– Я рада, что их прочла.

Я не знала, что у мамы были другие дети. Мне казалось, что она предпочла бы родить всех этих детей и любила бы их так же, как меня, но выжила только я, и то подпорченная, с больным сердцем.

– Пол Йеллинек прав. Он отличный парень, настоящий друг. Надо бы нам съездить в Лос-Анджелес и погостить у него. Он знал Бернадетт лучше всех. Он понимал, что ей необходимо творить.

– Или она превратится в угрозу для общества.

– Вот тут я действительно подвел твою маму. Она была художником, и она перестала творить. Я должен был сделать все возможное, чтобы она вернулась к работе.

– А почему не сделал?

– Не знал, как. Заставить художника творить… это неподъемно. Я умею программировать. А этого не понимал. До сих пор не понимаю. Знаешь, пока я не прочел ту статью в «Артфоруме», я не помнил, что мы купили «Стрейт-гейт» на ее мак-артуровские деньги. Вокруг нас в буквальном смысле рушились ее надежды и мечты.