Кубанские зори - [29]

Достичь благополучия можно не путем «естественного отбора», в человеческом обществе не допустимого, ибо он открывает такие пропасти и бездны, о которых разум человеческий даже не подозревает и которых постичь не в состоянии, не «сбросом» части населения в мусор, что проповедуют доморощенные волчата от «демократии» и мировые волки «глобализации», но именно в полном составе людей, живших и живущих в народе.

Трофим Омельянович Ткаченко из станицы Староджерели-евской, двоюродный брат моего деда Ткаченко Ефима Семеновича, слыл человеком сурового, даже деспотического нрава. Было ли это природным свойством его натуры или приобретенным трудной казачьей жизнью, теперь уже установить невозможно. Но любовь к детям казаки нередко выражали не иначе как через строгость, доходящую до жестокости. Видимо, это все же не было прихотью или ничем не мотивированным самодурством, но так или иначе вызывалось обстоятельствами жизни. Если, бывало, дите заиграется на улице и опоздает к ужину, вечере, оно не только ляжет спать голодным, но и со жгучим рубцом через спину от ремня, обиду которого будет помнить всю жизнь. Может быть, суровость казачьей жизни требовала такой жесткой ее организации и такой дисциплины, которые достигались зачастую силой, волей и даже жестокостью родителей.

Хорошо это или плохо? Наверное, все-таки плохо. Но иного способа выжить у несчастного казачьего племени, может быть, и не было… Ведь казачество оказалось единственным этническим образованием в России, которое подвергалось физическому уничтожению именно по национальному, по этническому признаку. Как ни старались выставить казачество сословием, дабы скрыть его геноцид и «оправдать» его исполнителей, ничего из этого не вышло. В истории геноцид казачества остался страшной страницей, мало кем осознаваемой. Геноцид во имя, разумеется, «прогресса» и «светлого будущего», почему-то так и не наступившего…

Когда в августе 1920 года Кубань всполошилась крымским улагаевским десантом, молодые казаки приазовских станиц были мобилизованы в белую армию. Кроме того, на станичные общества была наложена повинность помогать транспортом для подвозки боеприпасов. Трофима Омельяновича Ткаченко по старости в извоз уже не взяли, но он снарядил хуру, подводу, запряженную парой добрых рабочих лошадей с двадцатидвухлетней дочерью Параской. Джерелиевцы составили обоз и направили его к станице Гривенской. С этим обозом и отправилась Прасковья Трофимовна, закутавши голову белым платком от степной пыли и жадных мужских взглядов. Ничто, казалось, не предвещало долгого расставания со станицей, но вышло совсем иначе.

После того как десант покатился к морю, все смешалось на степных дорогах и бездорожьях. Войска и беженцы сплошным потоком двигались к плавням, попадая под пулеметный и артиллерийский обстрел. Обозники, видя уже свою ненужность, возвращались в станицы. Тут и случилось то, чего Прасковья опасалась более всего. Она не сразу и сообразила, что произошло. Правый конь в ее упряжке как-то странно подался в сторону, на обочину, увлекая за собой всю телегу. Завалился на передние ноги, путая постромки и вожжи. Прасковья соскочила с подводы, подбежала к коню, уже лежащему на земле. Шальная пуля, неизвестно кем выпущенная, впилась коню в шею. Огромными жалобными глазами он испуганно смотрел на Прасковью, еще перебирая передними ногами, пытаясь подняться, но уже большая лужа бурой крови смешалась с серой пылью и желтой пожухлой травой.

Первое, что почувствовала Прасковья, был испуг, жаркой волной пробежавший по ее телу. Она боялась не наступающих красных, о них-то она как-то и вовсе не думала. Она боялась родительского гнева: как может она без лошадей вернуться в станицу… Ведь отец забьет ее…

Когда упавший конь совсем затих, она опустилась на сухую, горячую землю и от безысходности и страха заплакала.

Еще скрипели вдали телеги и проносились отступающие всадники, а она оставалась одна среди степи, не зная, что делать. От горя, отчаяния и глухой безысходности ее пробудил близкий конский топот. Молодой казак, пропыленный и потный, на взмыленном коне подскакал к ее покосившейся на обочине хуре:

— Ну шо, дивко, зломався возок, но остався батижок? Шо тэрчиш тут, уходыть нада, красни скоро тут будуть.

— Я нэ можу в станыцю вэртаться биз коный. Мэнэ батько убье…

— Так я и кажу, тикать нада.

Его конь пританцовывал вокруг ее телеги.

— Ну шо, тикаем?

Он вынул саблю и с широкого замаха обрубил жесткие парусиновые постромки упряжи.

— Розпрягай коня, знимай хамут, сидай и пойихалы.

Во всем виде этого казака было столько решительности и воли, что Прасковья не могла противиться и не подчиниться ему. Она быстро сняла с уцелевшего коня хомут и бросила его в траву. Привычно вскочив на круп, охлопью тронулась за своим спасителем.

— А сидло мы щас дэ-нэбудь найдэмо, — сказал он.

И только уже подскакав к плавням, она спросила его:

— Ты хто такый и видкиль?

— Иван Яновский из Ахтанизовской станицы, — ответил он.

Ни он, ни тем более она не знали, даже предположить не могли, что им уже никогда не вернуться в свои родные станицы, никогда больше не увидеть родной степи, а только вспоминать ее и плакать о ней до скончания отпущенного им века. И что их жизни окажутся связанными до конца их дней.