Кто убил профессора Ф.Ф. Белоярцева? История "голубой крови" в зеркале прессы - [78]

— У вас были на этот счет какие-то иллюзии?

— Пожалуй, были… Конечно, я знал о процессах над диссидентами, знал, за что Сахарова упрятали в Горький. Конечно, я понимал, что все эти разгромные статьи в газетах, все эти суды, свидетели, речи прокуроров были ложью и спектаклями. Но спектакли-спектаклями, ложь-ложью, однако и судящие и судимые знали, что у нас арестовывают, держат в психбольницах, в лагерях особого режима на самом-то деле — за дело! Потому что деятельность Сахарова, деятельность диссидентов в "Комиссиях по проверке выполнения Хельсинских соглашений", в "Хронике текущих событий", в "Фонде помощи политзаключенным", их интервью и публикации, открытые письма и обращения — это и была как раз самая пугающая власти деятельность. Но Белоярцев занимался наукой. Я полагал тогда: за это не сажают…

— Но, может быть, Белоярцева и не собирались сажать?

— Может, и не собирались. Но последний день его жизни превратился в сплошную цепь унизительных обысков, проводившихся на виду у жителей небольшого города, многие из которых хорошо знали Феликса Федоровича. Завершающим событием этого дня был визит "органов" на его дачу, находящуюся на расстоянии более 300 километров от Пущино. Он подал мне докладную записку, где просил оградить себя и своих сотрудников от произвола "компетентных органов". Тогда же я посетил заместителя начальника УКГБ Московской области В. Новицкого, который отдал распоряжение прекратить "расследование". И буквально в тот же день делом Белоярцева занялся ОБХСС…

Но главное, что в те дни не могли понять ни я, ни Белоярцев, — это мотивы начавшейся травли. Я, например, вначале полагал, что это Серпуховское УКГБ таким образом со мной сводит счеты.

— А что, были трения?

— Да в общем-то нет, если не считать того, что я всегда препятствовал превращению Пущино в загородную дачу для крупных чиновников. Ну, и естественно, когда мне сообщили, что на одной из служебных квартир, используемых серпуховской госбезопасностью, происходят пьянки — я как директор научного центра не мог не вмешаться.

— Это когда было?

— Незадолго до истории с "голубой кровью". Но знаете, это был довольно банальный конфликт — к подобным инцидентам принято относиться спокойно. В общем-то мы не ссорились с этой организацией.

— А других инцидентов не было?

— То, что было — даже трудно назвать инцидентом. Еще в 1979 году у меня в Пущино был коллектив единомышленников, вместе с которыми я пришел к выводу, что возникновение крупных государственных проблем есть не что иное, как накопление большого числа малых, но трудно решаемых в условиях тоталитарной системы. Мы старались предпринять конструктивную попытку вырваться из пут идеологической ситуации. А поскольку я занимал пост, дающий мне некоторую степень свободы, то можно было рискнуть — поставить социально-политический эксперимент. Нами была разработана программа "Полис", ставящая своей целью избавиться от партийной опеки из Серпухова и создать на базе Пущино полигон для обкатки новых идей на принципах городской самоорганизации. Более всего эта модель напоминала сегодняшние свободные экономические зоны — в смысле новизны структур управления. По-видимому, областные партийные инстанции почуяли во всем этом опасность. Наш эксперимент мог доказать, что можно жить и легко обходиться без них. Мы хотели поднять активность людей, выработать социальный механизм защиты от злоупотреблений власти.

— Вы рисковали. А как вы относитесь к риску вообще?

— В жизни, как и в политике, я люблю риск. Много лет назад пристрастился к горным лыжам — объездил все мало-мальски крутые горки на Чегете и в Карпатах. Это у меня даже не совсем хобби — скорее органическая потребность, средство эмоциональной гигиены — нужны сильные ощущения, чтобы не закисать. Что же касается политики, то здесь разбиться можно гораздо серьезней. Но бывают исторические периоды, когда для того, чтобы себя уважать, надо идти на риск. Может быть, и глупо было со своей донкихотской программой лезть на рожон против всей системы, но в затхлой ситуации начала восьмидесятых годов не делать этого я не мог. Иначе я перестал бы быть самим собой, и сегодня мне было бы за себя стыдно.

— Воспользуюсь вашей терминологией: вы когда-нибудь всерьез боялись разбиться, затевая подобный политический слалом?

— Боялся ли я? Я не могу себя отнести к трусливым людям. Но на разреженных высотах достаточно большой политики, в том числе и научной, страх висит в атмосфере, он — компонент жизни всякого человека, занимающего крупный административный пост. Это даже не совсем страх — скорее тревога. Она возникает повседневно на этом уровне, потому что ты отвечаешь за судьбы многих людей, и они ждут от тебя решительных действий. И если только ты не авантюрист, то чаще всего приходится взнуздывать себя, памятуя о том, что твоя активность может нередко обернуться для всех трагедией. Мой учитель академик Глеб Франк как-то вернулся из президиума АН СССР с одного крупного совещания. Горстями глотал валидол, сердито пыхтел, не желая отвечать на наши расспросы. Наконец, словно проглотив комок, выдохнул: "Мы получили отказ по всем пунктам!" Мы опешили: "Как отказ? Чем же его мотивировали?" Он усмехнулся "Никаких аргументов не было, но всех отМАТивировали…" В той достаточно жесткой среде, где мне, так же как и Франку, потом не раз доводилось вращаться, в каждый миг можно было ожидать любых неожиданностей. Но история с Белоярцевым даже тогда не могла мне присниться и в страшном сне. Настолько все было дико, неправдоподобно.