Кто убил профессора Ф.Ф. Белоярцева? История "голубой крови" в зеркале прессы - [61]

Письмо, составленное К. Поляковым, было отправлено в Минздрав СССР и Академию наук СССР с просьбой "разобраться". Реально целью этого письма был я. Оно было направлено лично против меня. Препарат был использован только как повод, чтобы снять меня с поста директора. Что было дальше — известно из публикаций в массовой печати. Создавались одна за другой тенденциозные комиссии, с их заключениями нас не знакомили, профессора Ф.Ф. Белоярцева довели до самоубийства, меня сняли с поста директора и исключили из партии. Клинические испытания и работу по дальнейшему развитию препарата остановили. Межведомственный коллектив из нескольких десятков учреждений, созданный нами, распался, а в США тем временем продолжались интенсивные исследования и был создан новый коммерческий препарат, аналогичный Перфторану, но уже по многим показателям превосходящий его. Об этом было сообщение в 1988 году. Наша страна четыре года потеряла впустую.

Корреспондент: В чем вы видите главную причину возникновения таких ситуаций?

Иваницкий: Их несколько. Первая — сложившаяся практика круговой поруки, а следовательно, безнаказанность верхнего административно-командного уровня системы, что позволяло многим высокопоставленным чиновникам прибегать к репрессивным формам удовлетворения амбиций, уничтожения конкурентов или тех, кого они считали по каким-либо причинам "чужаками". Вспомните поговорку того времени: "Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак". В данной истории отрицательную роль сыграл вице-президент АН СССР академик Ю.А. Овчинников. Его, по-видимому, раздражали мои выступления с критикой распределения в Академии наук СССР валютных средств на развитие биологической науки, игнорирования такой важной науки, как биофизика, перекосов в капитальном строительстве, в том числе и в Пущине в Центре биологических исследований АН СССР, директором которого я был. В последние годы своей жизни Ю.А. Овчинников был абсолютно нетерпим к любым возражениям, по-видимому, это объяснялось еще и его болезнью. Вся кампания с разгромом работ по Перфторану и моего снятия со всех административных постов проводилась при его участии. Все эти  письма были не более чем повод для расправы, а профессор Ф.Ф. Белоярцев оказался жертвой в этой истории. Вторая причина — это невероятное количество подзаконных инструкций и ведомственных приказов, которые на бюрократической почве росли как грибы и часто противоречили друг другу. Причем это бумаготворчество охватило всю страну, все министерства и ведомства. Такое положение устраивало аппарат министерств, но было величайшим тормозом в работе как научно-исследовательских, так и промышленных учреждений. Например, в одном из приказов Минздрава СССР (№ 1509 от 30 декабря 1983 года) содержался фантастический по своей глупости пункт, согласно которому разработчики препарата не имеют права контактировать с клиницистами, его использующими. Представьте себе, например, что конструкторы летательного аппарата не имеют права контактировать с летчиком-испытателем. Сколько лет, общаясь через третьих лиц, они будут делать самолет? Немудрено, что в медицине это оборачивается тем, что в наших аптеках большинство лекарств — импортные. С другой стороны, Такая неразбериха в инструкциях была очень удобна при сведении счетов аппаратчиков с активными и творческими людьми. Последние работают, а раз работают, то наверняка что-нибудь нарушают, а раз нарушают, то их всегда при желании можно наказать — нужно только найти заинтересованных в этом лиц и создать необходимую комиссию.

Третья причина — это правовая система нашего государства, в которой главная цель была защита интересов верхушки административно-командной системы. В дореволюционной России следователь мог возбудить уголовное дело, но не имел права его прекратить. Это мог сделать только суд, что заставляло следователя прежде хорошенько подумать, а затем уже возбуждать дело. Сейчас не только без достаточных оснований могут открыть дело, но проводят обыски наугад (авось что-нибудь найдется), как было с Ф.Ф. Белоярцевым, "натаскивают" свидетелей, а то могут и арестовать без достаточных оснований в надежде получить "признание". Эти традиции передавались от одного поколения следователей к другому с 30—40-х — начала 50-х годов. Жаловаться прокурору в этом случае бессмысленно, прокурор опекает следствие. Совсем уже сложная ситуация возникала, если ошибку из-за амбиции и желания услужить какому-либо функционеру допускал сотрудник КГБ. Здесь защита "чести мундира" шла под покровом секретности, вы ничего не знаете и не можете защищаться. Мы многие годы воспитывались в страхе даже перед словами НКВД, МГБ, КГБ. Далее, как пишет Игорь Петрухин ("Горизонт", 1989, № 4): "Смерть обвиняемого — "большая удача" для следователя: вести дело в отношении умершего закон не разрешает, за исключением случаев, когда необходима посмертная реабилитация. Значит, если человек умер — делу конец, хотя еще неизвестно, совершал преступление он или кто-то другой, оставшийся безнаказанным". Выступающие в организациях следователи и помощники прокурора часто были необъективны, рассказывали до решения суда широкой публике свои версии, выдавая их за истину. Презумпция невиновности практически исчезла из нашей юридической практики. Все, что я здесь утверждаю, — это мой печальный опыт столкновения в связи с самоубийством Ф.Ф. Белоярцева с нашей юридической практикой не только провинциальной, но и центральной — Прокуратурой СССР. Исправить положение, как мне кажется, можно только одним способом — серьзной реформой всей юридической системы, переложив, например, бремя надзора за следствием с прокуратуры на суд, введя КГБ под контроль Верховного Совета СССР. Такой порядок существует во многих цивилизованных странах (США, Англии, Франции, ФРГ и т. д.).