Кто-то умер от любви - [26]

— Коли вы военные, так и оставались бы в армии и воевали бы, как положено, банда засранцев! И нечего липнуть к штатским, из-за вас и нам достанется от ихних говенных самолетов!

Они наверняка схватились бы врукопашную, если бы в этот момент „говенные самолеты“ не ринулись на нас. Я попытался прорваться сквозь толпу к твоей маме. Она шла быстрым шагом, но бежать не могла. Вокруг стоял адский треск пулеметных очередей, взлетали фонтаны земли. Когда самолеты улетели, все подняли головы и стали озираться, ища своих близких. Я с облегчением увидел твою маму в канаве, в нескольких метрах от себя, живую и невредимую; она читала вслух покаянную молитву. А вокруг раздавались вопли. Наполеон и Жанна д’Арк в ужасе катались по земле, как сумасшедшие… Да они и были сумасшедшими. Но все это перекрывали надрывные рыдания маленькой девочки, у ног которой лежало окровавленное тело ее мертвой матери. За моей спиной раздался странный шум, напоминавший тихое стрекотание пулеметов. Я обернулся: вокруг разрушенного улья беспорядочно носился рой растревоженных пчел. Это было кошмарное зрелище, сцена из Апокалипсиса. Внезапно я снова услышал крики, но в них звучал испуг другого рода. Неизвестно откуда — вероятно, из стойла, рухнувшего от взрыва, — вырвался обезумевший конь; проломив загородку, он стал метаться по площади. Люди разбегались во все стороны, боясь угодить ему под копыта. Я оглянулся на твою маму, но ее уже не было рядом. Она стояла возле девочки, у которой убили мать, и утешала ее. Конь мчался прямо на них. Все произошло мгновенно, я ничего не мог сделать. И твоя мама не успела среагировать. Она увидела его слишком поздно. Бросившись наземь, она прикрыла своим телом девочку, чтобы защитить ее, и удар копытом пришелся ей в затылок. Она умерла сразу, в один миг… Я надеялся, что мы с тобой никогда больше не встретимся, потому что чувствую себя бесконечно виноватым. Но, вернувшись домой, я услышал, что ты тоже в деревне, что ты приехала сюда после своего путешествия с мадам М. Я с трудом узнал тебя, такой измученной и печальной ты выглядела. Каждый день я читал в „Ла Газет“ ваши объявления и наконец решился откликнуться на них. Не лично, а телеграммой. Потому что я трусил, боялся сказать тебе в лицо всю правду. Потому что не хотел стать человеком, сообщившим тебе о смерти матери; я ведь знаю, что на того, кто принес такую страшную весть, всегда будут смотреть с ужасом. Я не смог ее уберечь, прости меня.

— Ты ни в чем не виноват.

Анни еще не оправилась от шока, но я видел, что ее занимает какая-то мысль.

— Когда, ты сказал, вы с мамой ушли из деревни?

— Двадцать третьего мая.

— Ну вот, я так и думала! Если бы Софи отослала письмо на следующий день после моих родов, как она мне обещала, мама получила бы его вовремя и ни за что не ушла бы из деревни, а осталась бы ждать меня. Так что, как видишь, твоей вины тут нет.

Однако для меня эти слова Анни прозвучали как самое тяжкое обвинение.

Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Это был официант.

— Извините, молодые люди, но вам пора уходить, мы закрываемся.

Оказывается, была уже почти полночь, а мы и не заметили, как пролетело время. В зале, кроме нас, никого не осталось, перевернутые стулья лежали на столах. В тот момент, когда за нами закрылась дверь ресторана, на улице взвыли громкоговорители полицейских машин:

ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВСЕ, КОГО ОБНАРУЖАТ НА УЛИЦЕ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ, БУДУТ ЗАДЕРЖАНЫ И ОТПРАВЛЕНЫ в ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК, ГДЕ ОСТАНУТСЯ ДО ПЯТИ ЧАСОВ УТРА.

Чтобы попасть домой — все равно, ко мне или к Анни, — требовалось гораздо больше четверти часа, и она предпочла пойти ко мне. Вполне понятно — ведь ее муж, наверно, уже там, у нее. А может, она его разлюбила? Эта мысль молнией промелькнула у меня в голове.

Мы со всех ног помчались к метро — никогда не забуду этот сумасшедший кросс. На бегу мы то и дело переглядывались — бежали и переглядывались. Наконец мы влетели в метро, раскрасневшись и еле переводя дух, и тут нас разобрал неудержимый, дурацкий хохот, так мы смеялись только в далеком детстве, когда были „неразлучными“, по выражению моего отца, — есть такие неразлучные птицы, которых нужно покупать только парочкой, иначе они умирают.

Мы вышли из метро уже за полночь. До моего дома оставалось еще метров пятьсот. Деревянные подошвы Анни стучали по мостовой так громко, что на этот звук наверняка сбежались бы все немецкие патрули города Парижа. Я велел Анни сесть мне на спину. Она отказалась — наверняка из кокетства. Но я твердо стоял на своем.

— Тебе известно, что случилось недавно возле Люксембургского сада в 21.20?

— Нет.

— Какой-то еврей убил немецкого солдата, расчленил труп и съел его сердце.

Анни бросила на меня странный взгляд:

— Что ты мелешь?

— Ты же прекрасно знаешь, что у немца не может быть сердца, что евреи не едят свинины и что в 21.20 все французы слушают английское радио. А теперь посмотри на мои подметки.

Мои башмаки были подбиты войлоком, и я уже наловчился обходить суровые правила комендантского часа. Я шагал посередине мостовой, чтобы не столкнуться с солдатами, патрулирующими тротуары, и таким образом уже не первую ночь оставлял их в дураках. Завидев патруль, я просто останавливался и ждал, когда он пройдет мимо; вот и сейчас мы сделаем то же самое. В темноте они нас не заметят. Анни забралась ко мне на спину. Я чувствовал, что она мной гордится.»