Кто-то, никто, сто тысяч - [38]

При этом вопросе Кванторцо снова огляделся вокруг так, словно кроме меня на него оказывал давление и пытался сбить с толку кто-то еще.

— То есть как это по совести?

— А ты думаешь, твоя совесть здесь ни при чем? — парировал я. — Ну да, конечно! А может быть, ты думаешь, что и моя ни при чем, раз уж я столько лет держал ее в банке вместе со всем другим наследством, а вы поступали с нею согласно правилам моего отца?

— Но банк… — пытался протестовать Кванторцо.

Я снова взорвался:

— Банк… банк… Ты ничего не видишь, кроме банка. Но слышать брошенное в лицо «Ростовщик!» приходится между тем мне!

При этой неожиданной выходке Кванторцо тоже вскочил на ноги так, словно услышал вдруг грубейшее из ругательств, чудовищнейшую из глупостей; воздев к небу руки и вскричав «О боже милостивый!», он бросился было прочь, но тут же поворотил назад и повторил еще раз «О боже милостивый», сжимая руками голову и глядя на мою жену так, словно хотел сказать: «Нет, вы слышите, вы слышите, что за ребячество! А я-то думал, что услышу что-нибудь серьезное!» И, схватив меня за руки, словно для того чтобы вывести из замешательства, в которое невольно повергла меня его яростная пантомима, воскликнул:

— И ты серьезно об этом думаешь? Да брось ты! Брось!

И, как бы беря реванш, указал в качестве довода на мою жену, которая смеялась — да-да, смеялась, прямо-таки падала от смеха, — смеялась, разумеется, над моими словами, но, может быть, и над эффектом, который мои слова вызвали в поведении Кванторцо, и над замешательством, которое, в свою очередь, вызвало во мне его поведение, над замешательством, которое, конечно, живо воскресило в ее памяти такой ей знакомый, такой милый облик глупого ее Джендже!

И вдруг я почувствовал, что этот смех задел меня за живое, да так, что я даже не ожидал, чтобы меня можно было задеть в такую минуту, в таком душевном состоянии, в котором я вел этот спор; я чувствовал, что задет за живое, но что такое было это «живое» и где оно было, я не знал, тем более что для меня было очевидно, что в присутствии Диды и Кванторцо я сам исчезаю; тут был только ее Джендже и его дорогой Витанджело, а я не мог представить себя живущим ни в том, ни в другом образе.

Все образы, в которых я сам мог представить себя живущим — то есть кем-то, — все образы, в которых могли вообразить меня другие, к этому касательства не имели; я был задет за живое так бесконечно глубоко, что у меня потемнело в глазах.

— Перестань смеяться! — закричал я так, что она, взглянув на меня (и кто знает, что она при этом увидела!) внезапно смолкла, и лицо ее исказилось.

— А ты, ты послушай, что я тебе скажу, — продолжал я, обращаясь к Кванторцо, — я хочу, чтобы банк был закрыт, закрыт сегодня же.

— Закрыт? Что ты такое несешь?

— Да, закрыт, закрыт! — повторил я, наступая на него. — Я желаю, чтобы его закрыли. Хозяин я тут или нет?

— О нет, дорогой, ты не хозяин, — взбунтовался он. — Ведь хозяин не один ты!

— А кто же еще? Может быть, господин Фирбо?

— Да твой же тесть! И мало ли кто еще!

— Однако банк носит мое имя!

— Нет, он носит имя твоего отца, того, кто его основал.

— Ага, так вот, я хочу, чтобы это имя с него сняли!

— Какое там «сняли»! Это невозможно!

— То есть как это невозможно? Я уже не распоряжаюсь собственным именем? Именем своего отца?

— Да, не распоряжаешься, потому что в актах основания банка это имя значится как имя банка, который был таким же созданием твоего отца, как и ты сам. И потому банк носит его по такому же праву, по какому носишь его ты.

— Ах так?

— Да, так!

— А деньги? Те, что отец в него вложил? Он оставил их банку или мне?

— Тебе, но вложенными в банковские операции.

— А если я не желаю их больше, этих операций? Если я хочу изъять деньги и вложить во что-нибудь другое, по своему усмотрению. Разве я им не хозяин?

— Но банк тогда лопнет!

— А ты думаешь, мне это не все равно? Говорю тебе, я знать о нем больше не желаю!

— Зато другим не все равно! Ты идешь не только против собственных интересов, ты идешь против интересов других людей — твоей жены, твоего тестя.

— Ничего подобного. Другие пусть делают что хотят, пусть продолжают держать там деньги, но свои я изымаю.

— То есть ты хочешь ликвидировать банк?

— Плевать мне, как это называется! Я знаю одно: хочу — понимаешь, хочу! — хочу взять свои деньги, и кончим с этим раз и навсегда.

Сейчас я ясно вижу, что всякий яростный спор, всякая словесная перепалка — это, в сущности, потасовка между двумя противоположно направленными волями, которые по очереди пытаются умертвить друг друга, нанося удар, отражая, снова нанося, будучи каждый раз уверены, что последний удар должен уложить противника; и так до тех пор, пока и та и другая воля не увидят в упорном сопротивлении врага, в жестокости его ответных ударов все более и более убедительных доказательств того, что настаивать бесполезно, потому что противоположная сторона не уступит. И самое здесь смешное — это настоящие кулаки, аккомпанирующие этим яростным, словесным или, лучше сказать, орущим кулакам, кулаки, инстинктивно поднятые к самой физиономии противника, хотя к ней и не прикасающиеся; а еще — зубовный скрежет, а еще — надменно вздернутые носы, и нахмуренные брови, и дрожь во всем теле! Выпалив свое последнее троекратное «Хочу!», я, должно быть, основательно подмял под себя Кванторцо. Я увидел, как он молитвенно складывает руки: