Кто-то, никто, сто тысяч - [26]

Так вот, я говорил, что пошел туда в тот день в связи с моим первым экспериментом. Короче говоря: хотите проделать этот эксперимент вместе со мною, то есть, я хочу сказать, хотите ли вы проникнуть в ту жуткую игру, которая прячется под покровом мирных повседневных отношений, за безмятежной видимостью так называемой реальности? Да, боже мой, да, в ту самую игру, из-за которой вы, сердясь на приятеля, поминутно ему кричите:

— Прости, пожалуйста, но как ты можешь этого не видеть? Ты что, слепой?

А он-таки не видит, не видит, и все, потому что он видит совсем другое, когда вы думаете, что он видит то же, что видите вы. Так вот, это и есть та игра, в которой я-то уже разобрался.

Одолеваемый всеми этими мучительно выношенными мыслями и соображениями, которые кипели и сталкивались внутри меня, хотя мне-то хотелось держать их в четком порядке и ледяной неподвижности, я вошел в контору и с трудом удержался от смеха при виде нотариуса Стампы: он был так серьезен, бедняга, даже отдаленно не подозревая, что для самого себя я совсем не такой, каким видит меня он, и был абсолютно уверен, что уж я-то видел в нем то самое, что каждый день видел он, когда в окружении всех своих привычных вещей завязывал перед зеркалом узел своего черного галстучка. Понимаете теперь? Мне захотелось ему подмигнуть — да, да, и ему тоже! — подмигнуть, как бы намекая: «Да загляни ты за видимость! Загляни!» И еще — о господи! — мне захотелось вдруг показать ему язык или сморщить нос — лишь бы изменить в его глазах, хотя бы просто так, в шутку, безо всякого злого умысла, тот мой образ, который он считал подлинным моим образом. Но ведь я, кажется, собирался быть серьезным? Да, да, я серьезен, я серьезен, ведь я пришел ставить свой эксперимент.

— Итак, господин нотариус, вот я и здесь. Но, простите, у вас всегда так тихо?

Резко обернувшись, он внимательно на меня посмотрел. Потом сказал:

— Тихо? Вы считаете это тихо?

И в самом деле, на улице Крочефиссо стоял грохот, производимый экипажами и толпой прохожих.

— Ну, не на улице, конечно. А здесь, среди всех этих бумаг за пыльными стеклами шкафов… А это что — слышите?

Растерянный и удивленный, он снова на меня посмотрел, потом прислушался:

— Что я должен слышать?

— Да царапанье какое-то! Ах, простите, это всего-навсего лапки, лапки вашей канарейки… Коготками она царапает по цинковому дну своей клетки…

— Ну допустим, и что из того?

— Да ничего. И вас не раздражает этот цинк, господин нотариус?

— Цинк? Да какое мне дело до цинка! Я его не замечаю…

— И все-таки — цинк, подумайте! В клетке, под хрупкими лапками канарейки, в нотариальной конторе… Бьюсь об заклад, что она не поет, ваша канарейка.

— Да, синьор, она не поет.

Но тут нотариус начал так ко мне присматриваться, что я счел за лучшее оставить канарейку в покое, боясь повредить эксперименту, который, по крайней мере вначале и уж особенно здесь, перед лицом нотариуса, требовал, чтобы ни у кого не возникло ни малейших сомнений насчет состояния моих умственных способностей. И я спросил у господина нотариуса, знает ли он дом под номером таким-то, расположенный на улице такой-то, принадлежащий некоему синьору Москарде Витанджело, сыну покойного Антонио Москарды…

— А разве это не вы?

— Да, я… видимо, я…

Как это было прекрасно, черт побери! В нотариальной конторе, посреди всех этих пожелтевших папок в старых пыльных шкафах говорить так, будто века отделяют меня от некоего дома, находящегося во владении некоего Москарды Витанджело… И это было тем более прекрасно, что в то же самое время я сам в качестве присутствующей и договаривающейся стороны находился в этой конторе; хотя, кто знает, какой представлялась господину нотариусу эта его контора и какой он в ней, в отличие от меня, чувствовал запах, и кто знает, где и каким в представлении господина нотариуса был дом, о котором говорил я ему таким потусторонним тоном, а уж я сам — я сам, в представлении господина нотариуса, каким я был, наверное, забавным!

Ах, какая прелесть история, господа! Нет ничего более утешительного, чем история. Все в жизни у нас на глазах непрерывно меняется, ни в чем нельзя быть уверенным, и отсюда — наше не знающее покоя тревожное желание узнать, как повернется дело, как утрясутся события, которые держат нас в таком напряжении. Так вот, по крайней мере в истории — там все уже определилось, все установилось; как бы ни были прискорбны события и мрачны обстоятельства — вот они, приведенные в порядок и зафиксированные на тридцати книжных страницах: они — такие, и они здесь, и всегда такими останутся, по крайней мере до тех пор, пока чей-нибудь злой критический дух не пожелает получить злобного удовлетворения, взорвав всю эту идеальную конструкцию, чьи элементы были так прекрасно подогнаны друг к другу, что вы отдыхали душой, восхищаясь тем, как следствие послушно вытекает из причины и каждое событие разворачивается точно и последовательно во всех своих подробностях — как, скажем, это было с герцогом Невером, который в таком-то году, такого-то дня и т. д., и т. п.

Но, чтобы не испортить дела, мне пришлось вернуться к временно существующей унылой реальности в лице озабоченного и растерянного нотариуса Стампы.