Кто стрелял в президента - [8]

Одни гнезда, отлепившись от стены, падали целиком, как крошечные дирижабли. Другие разваливались на бугристые черепки и, не в силах подхватить вываливающихся птенцов, летели вниз с безысходностью работника Белозерского рыбзавода, не выплатившего кредит.

Нападение на птичьи гнезда произошло аврально, неожиданным трудовым натиском. Люба, сидевшая на земле под деревом, — к ужину необходимо было выложить сосновыми шишками название их отряда «Смелый» и напорошить толченым мелом девиз «Смелого пуля боится, смелого штык не берет!» — опомнилась, лишь когда мертвые птенцы оказались на растрескавшейся асфальтовой дорожке.

Некоторые девочки отряда «Смелый», шагая по дорожке в столовую, непременно загадывали пройти так, чтобы не наступить ни на одну из трещин. Считалось, что таким образом сбываются загаданные желания. Любу это возмущало. Если бы она, Люба, могла ходить, то по любому делу ходила бы только маршем! Потому что если носишь гордое имя «Смелый», не имеешь права трусить. А все приметы — проявления трусости! К тому же, приноравливаясь к суетливому чередованию асфальтовых щелей и щербин, девочки мелко семенили или, наоборот, широко выбрасывали ноги. Это сбивало строй! «Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал. Он проснулся, перевернулся, всех фашистов разогнал», — Геннадий Павлович Зефиров, поднимая утром дочку, крепко вытянутыми пальцами отбивал по краю кровати эту отважную речевку. А иногда, особо разойдясь, брал легкие ступни согнутых в коленях Любиных ног в свои руки и, поднимая и опуская, изображал маршировку, все так же бодро призывая старого барабанщика наконец, проснуться и перевернуться. Люба смеялась, а Надежда Клавдиевна кричала: «Гена, осторожно!». Что и говорить, Люба любила строй. Особенно в той его части, когда на команду «А-атряд, стой!», пионеры слаженно спотыкались и яростно маршировали на месте, убыстряя шаг.

Издалека, из-под Любиного дерева, все еще раскачивавшегося от ее громкой песни, мертвые птенцы были похожи на ржаной мякиш, выброшенный хулиганами, которые не берегут хлеб.

«Птичку жалко», — Леша, мальчик из Любиного отряда, кривляясь, подпихнул одного из птенцов сандалией. Леше очень хотелось быть циничным. Но дома стать негодяем и мерзавцем все время мешали мама с бабулей: по их мнению, врожденное заболевание Лешиных почек требовало строго придерживаться дробного режима питания, учиться по щадящей программе в домашних условиях, дышать воздухом только возле подъезда и прочих разумных вещей. Леша очень надеялся, что первая в жизни самостоятельная поездка в лагерь, хоть и в санаторную смену, позволит ему, наконец-то, показать всем, какой он на самом деле грубый и смелый. Но грубость до сих пор так и не удалось проявить — не станешь же задирать бледную сердечницу Наташу, рыхлого диабетика Костю или эту вон, на колесах, Любку Зефирову.

Люба, услышав Лешину шутку, в бессилии ухватилась за поручень притулившейся рядом коляски. Эх, если бы она могла твердо стоять на ногах! Люба знала: главное в жизни — твердо стоять на ногах. И очень удивилась, когда услышала однажды, как Надежда Клавдиевна с завистью сообщила Геннадию Павловичу:

— Хорошо Валентинина Наташка в жизни устроилась. Отмагазинила смену — кило сметаны на столе. Отмагазинила вторую — чай со слоном. Худо ли?

— Чем же хорошо? — заартачился Геннадий Павлович, недолюбливавший Валентину, он считал ее косвенной виновницей предпраздничных родов, в результате которых его единственная дочь Любочка стала инвалидом.

— А чего? Ровно сидит на жопе.

Люба тогда решительно не согласилась с мамой. Сидеть — что может быть ужаснее? Нет, самое большое счастье в жизни — идти вперед строем и петь! Вот она марширует в мастерскую по ремонту инвалидных колясок: «Здравствуйте, а я за своей коляской пришла» — «А-а, Люба! Заходи, заходи — готова твоя коляска». Или шагает в магазин: «Раз-два! Раз-два! На месте — стой. Мне кило сметаны!»

Пока один из рабочих, балансируя на прислоненной к стене лестнице, отковыривал остатки ласточкиных домиков, двое других принялись размашисто заметать черепки вперемежку с мертвыми птенцами.

— Гады! — голос Любы сорвался, совершенно не потревожив рабочих.

Она сжала горсть шишек и, вдохнув с такой силой, что обдало холодом горло, завопила:

— Фашисты!

Рабочие повернули головы.

— Ах ты, сопля зеленая! — возмутился самый старший. — Я тебе дам сейчас фашиста! Живо к директору отведу! Пусть-ка галстук пионерский с тебя снимут да батьке с маткой на производство сообщат. Фашист! Ишь ты!

Люба испуганно сжала в кулак узел галстука и, заливаясь слезами, повалилась на землю. Перед Любиными глазами на земле лежала сосновая шишка цвета блеклого лагерного какао. Шишка была высохшей и растопорщеной. Лишь на одной ложечке, сухо выгнутой как Любина ступня, лежало невылущенное лакированное семечко. Рассмотрев его сквозь пленку слез, Люба робко перевела взгляд вдаль, на асфальтовую дорожку. Из-за шишки виднелась головка птенца с полуприкрытыми мутными глазами. Люба отвела взгляд. Ее щека лежала в домике буквы «л» — в самом центре смелости, и Люба обратила на это внимание. «Он проснулся, перевернулся, всех фашистов разогнал!» — услышала Люба веселый папин голос. Она вновь села, проверила, на месте ли пионерский галстук, и закричала пуще прежнего: