Кто смел, тот и съел - [2]

был появиться в жениной постели, причем точь-в-точь такой: мозгляк и жалкий недомерок, на нем даже сердца не сорвешь, и теперь неизбежно придется стать общим посмешищем, хоть ты тут что хочешь. И кулак не опустился, поскольку Хайдик знал: ударь — мокрое место останется, и вдобавок боялся, не уголовной ответственности (о ней он не думал), а позора, как это он, здоровый как бык, прибил такого замухрышку, крысенка паршивого, даром что малявка этот (который, как позже выяснилось, звался Бела Вукович) уже выскочил из постели, из-под бока у жены, все выставляя перед собой подушку. Хайдик просто не мог теперь ударить, потому что пожалел, сам словно ощутив всю его беспомощную тщедушность, всю болезненность своего костоломного удара, — не мог причинить другому боль, ибо не затем же создает господь-бог (или, скорее, природа, бога ведь нет) таких вот бегемотов, такие слоновьи туши, чтобы меньших обижать, наоборот, их надо защищать, а себя, свою грубую силищу обуздывать. И вполне естественным, то есть долженствующим быть по логике вещей, счел Хайдик, что поток его негодования, встретив преграду, которую он сам с редкостным самообладанием воздвиг перед ним, изменил свое направление и понес его в обход кровати, дабы схватить за руку жену и, вытащив, отдубасить честь по чести и по заслугам (и чтобы совсем уж дураком не выглядеть, — не перед другими, так перед собой); но поскольку Йолан крепкая, ладная баба была, ему под стать, грудастая и задастая (из тех, кого мужики после безуспешных подходцев с неутоленной завистью величают «кобылой») и, на его счастье, не оборонялась, оказавшись (тоже на его счастье) не голой, как подсказывало Хайдику оскорбленно бушующее воображение, а в рубашке, трогательно обрисовывавшей изгиб спины, и с распущенными волосами, которые густым каштановым шатром затеняли лицо, вдобавок заслоненное рукой, кулак его только глухо стукнулся между лопаток, и ни увечья, ни перелома не произошло; Йолан тоже ведь не пальцем делали, она в лучшие годы копье метала (сам же Хайдик гири подымал, серьезные надежды подавая в этом виде спорта, пока не бросил выступать из-за плоскостопия), — тело словно литое, никакого удовлетворения от такого удара, по щекам бы надавать, да руки ее мешают и волосы, и ярость Хайдика иссякла; униженный и уничтоженный, плюхнулся он в беспросветной тоске на край кровати, и на минуту наступила тишина.

Откинув тяжелые темные волосы, Йолан с высоко поднятой головой отступила к гардеробу, — ни тени раскаяния, испуга или намерения извиниться, только гнев, холодное презрение сверкали в ее глазах, когда при виде явного бессилия Хайдика она вскричала: «Ну, убивай, что же ты не убиваешь?» И Янош Хайдик смотрел, молча, с горечью взирал на свою обожаемую полноликую Йолан, в миндалевидные карие очи, обычно такие теплые; взирал со странным чувством: этого ее лица он еще не видал, а если видел, обращалось оно раньше не к нему, и оставался сидеть, понуро, потерянно, точно побитая собака, одного боясь, — как бы не разреветься.

— Ну, что же ты меня не убиваешь? — повторила Йолан, но он только дернул плечом вместо ответа.

Хайдик был человек немногословный и тяжелодум; но сложное, смешанное чувство обреченности, печали и беспомощности, которое на него нахлынуло, ощущение «ТАК МНЕ И НАДО» ему едва ли удалось бы выразить, будь он даже речистей Белы Вуковича, который под сурдинку успел тем делом натянуть брюки и майку — и о котором Хайдик начисто позабыл. Настолько, что тому, пока шофер сидел в тоскливом отупении на краешке кровати под ледяным взором Йолан, с лихвой хватило бы времени собрать свои манатки и слинять незаметно, предоставив самим супругам расхлебывать заваренную им кашу. Но Вукович, потому ли, что совесть заговорила или ища ретирады достойней постыдного, хотя спасительного бегства, либо по другой причине (как знать?), не воспользовался напавшей на великана апатией и в майке, босиком, но, принимая в расчет ситуацию, довольно самоуверенно обратился к нему с настоятельной просьбой — женщину (Йолан то есть) не убивать, ибо виной всему — он.

Господи Иисусе, до чего же наглые прыщи вскакивают иногда на бедной нашей Земле! Ведь Хайдик понимал прекрасно (зная, что и прыщик понимает): не тронет он теперь ни Йолан, ни эту ходячую бородавку, ибо упустил момент, как всегда в жизни упускал. И через силу привстав, ухватил подонка за брючный ремешок и поднял одной рукой, чтобы тряхануть, по крайней мере, как следует, но и того не получилось: брючный ремень опоясывает тело, как известно, гораздо ниже центра тяжести, и подонок по всем законам физики чуть не перекувырнулся, цепляясь за Хайдикову шею, ровно малый ребенок. Хайдик ощущал на своем лице его дыхание, сознавал его полнейшую беспомощность и, опять устыдясь, выпустил ремень, — и шпендрик растянулся на полу, громко стукнувшись о притолоку головой. «Убил!»- взвизгнула Йолан, и на минуту опять воцарилась тишина. Вукович не шевелился. «Или зашиб?» — встрепенулся Хайдик, совсем этого не желавший. «И не думал убивать, — пробурчал он, — сама прекрасно знаешь, пусть убирается, да поживей». При этих словах Вукович вскочил, опасливо косясь, не схлопотать бы под зад коленкой, — подхватил ботинки, рубашку, сгреб по-быстрому мелочь со стола: часы, документы, связку ключей, от машины в том числе. «Ага, он с машиной, — отметил про себя Хайдик, — мог и этим купить. И часы предварительно снял, вот мерзавец; в точности как я, пряжкой чтобы не оцарапать». И от этой мысли погрузился снова в глубокую тоску, глядя на Йолан, в чьих глазах засветилась легкая тревога: не пришлось бы отвечать, оставшись с мужем наедине.