Кто смел, тот и съел - [17]

— Ну? — на вершине успеха помедлил Вукович. — В покер. Сыграем?

Хайдики переглянулись.

— Да, вы же в покер не умеете. Тогда в двадцать одно. В очко-то умеете. А? По форинту. Ну? Кто смел, тот и съел!

И тут началось систематическое изничтожение Хайдика, в процессе которого и была позже поставлена на карту Йолан, причем не выиграл ее Вукович единственно из опасения разъярить Хайдика, хотя шофер к тому времени настолько сник, что возьми он просто его жену и уведи, и то бы не воспротивился, — сам бы ушел, куда глаза глядят, но не было сил даже встать. Заманить его в сети оказалось, однако, нелегко, несмотря даже на фокусы-покусы, на искуснейшее жонглерство, весь этот карточный фейерверк, необходимый, чтобы создать настроение; Хайдик очень и очень упирался, отчасти удерживаемый Йолан, — новый размолвки после достигнутого с таким трудом примирения он отнюдь не домогался, отчасти сам не будучи картежником: в мальчишеские годы играл бывало в марьяж с пацанами, а после в очко с ребятами из гаража, но не на деньги, какие у них деньги, на пинки в зад; правда, потом появился у них папаша Кугли (Золтан Куглер по паспорту), низенький такой, лысый бородач, настоящий гном, и привадил к этому делу парней, повозвращавшихся из армии; вот ему он продул однажды в субботу сто пятьдесят форинтов (большая сумма по тем временам), но с тех пор дал зарок; на сто пятьдесят форинтов лучше пятнадцать раз в кино сходить, двадцать фрёчей[5] выпить, на любое развлечение истратить, чем часами резаться в карты, трясясь от волнения, как бы не проиграть. Вукович засмеялся: за карты не затем садишься, чтобы проигрывать, а чтоб выиграть. Великий Шанс — вот что волнует. Счастье свое испытать. Смелость. Решимость. Кто смел… Ну? Сыграем?

— Еще чего! — заявила Йолан. — Картежником чтобы заделался.

Вукович сразу согласился. Карты — большое зло. Карты, они денег, рассудка и жизни лишают. Прямо как алкоголь, точка в точку. Не можешь, не пей. Он и Хайдику не посоветует, не тот он человек. Проигрывать надо уметь, вот что тут главное. Кто судорожно цепляется за свое, вон как Янош за Маргит, обязательно останется с носом. Как и Янош тогда. Ведь карты — это игра. А что такое игра? Ну, предположим на минутку, что Янош Хайдик — не Хайдик, а король Матяш. Йолан — королева, а Вукович — придворный шут. А это не пивная бутылка, а охотничий рог. Табурет — трон, стол — сундук с золотом, полный до краев. Вот вам уже и игра. Или, скажем, туз — это одиннадцать очков. Почему? Да просто так. Правила игры! Почему валет — два очка, дама три? Такая уж игра! Набрал двадцать одно — выиграл, твое. Почему? Да потому что игра. И жизнь сама ведь игра. Кто за свое не держится, волю себе дает, свободу пофантазировать, придумать, прикинуть, кто смело идет на риск, — того и игра. Жизнь — игра захватывающая, если ты с судьбой запанибрата, не поддаешься, знаешь, что колесо фортуны можно повернуть, не кладешь сразу в штаны, если карта не идет, она смелым идет, которые не подчиняются условиям, а себе их подчиняют; ну, а нет фантазии, для кого стол — это стол, стул — это стул, кто игру баловством, нестоящим делом считает, тому и карты незачем. Любишь хоженые дорожки, форинты прикапливаешь, в сберкассу в каждую получку тащишь гроши, которые на еде сэкономил, тужишься, лезешь по служебной лестнице, чтобы начальство заметило: во старается; не требуешь, а ждешь, пока сжалятся, милостыньку подкинут, — и за карты не берись, обходи эту черную магию подальше, не то прямо в ад угодишь. Но если уверен в себе и готов рискнуть, не описаешься со страху, сам дорогу выбираешь, а не идешь, куда толкают, если для свободы рожден, тогда верняк, тогда ты хороший игрок, великий картежник, да, потому что карты обостряют ум, укрепляют характер, подхлестывают воображение, закаляют волю и нервы; карты вытаскивают из тюрьмы затхлых будней, из водицы сладеньких радостей, взламывают все запоры, освобождают человека! Вукович словно даже вырос и похорошел; с блистающими глазами, осиянным челом стоял он пред Хайдиком у покрытого алой клетчатой скатертью стола, будто служитель священного культа, глашатай новой веры, борец за революционную идею, и шофер сказал: «А, шут с ним, была не была, только по маленькой», — и как ни пытался Вукович, не мог его отговорить.

Пыталась и Йолан, но тоже потерпела неудачу, а ведь ей скорей бы удалось, подступи она к нему с дельным женским словом, с доброй шуткой, уговором, — все это еще безошибочно действовало на мужа; но не в том была Йолан состоянии, слишком свежа была обида, чтобы краткая мирная передышка перед роковым Хайдиковым решением могла ее загладить; как же: вместо Вуковича, ее, Йолан, взялся ругать, нет чтобы за порог его вышвырнуть, с ним вместе наладился женщин честить и ее самое, — честить, поносить перед Вуковичем; ни капли здоровой мужской ревности, наоборот, опять из-за Маргит расхныкался, даже разумные Вуковичевы увещания не заставили собраться с духом, показать наконец, что не тряпка какая-нибудь, не позволит собою вертеть; только старые раны разбередил; каково это, два года скулеж его слушать (конечно, кому же и плакаться, как не ей, но, с другой стороны, что это за любящий муж, если из-за первой жены угрызаться не перестает); любые советы, включая Вуковичевы, ни в грош, как об стенку горох, ноет и ноет, а сделать что-нибудь, на место поставить «мать своих детей» смелости не хватает, и этот-то редкостный неудачник, несчастья так и валятся на него, этот простофиля, жулье к нему, как мухи на мед, разиня, которому в руки дай, и то уронит, недоумок, у кого вечно все невпопад (даже в каком у нее ухе звенит, не может угадать), счастье хочет попытать, да еще с этим шулером, Вуковичем?! Йолан рвала и метала.