Кто погасил свет? - [32]

По странному совпадению только эти два дома, лишь они одни во всем квартале и были выкрашены в неприятный голубовато-зеленый цвет. Остальные здания все имели одинаковую изжелта-песочную масть, ближе к вечеру начинавшую отдавать охрой. Их фасады и плечи прикрывала штукатурка, не везде, впрочем, целая, а тылы демонстрировали запросто обыкновенный щербатый кирпич. В районе, отстроенном заново после войны, дома паслись широко, раздельно, оставляя пространство для тополей и детских площадок. Однако временами могло показаться, что они все-таки тянутся друг к другу, медленно двигаясь на своих асфальтовых улиточьих ногах, и подобно моллюскам-гермафродитам совершают соитие при помощи ниточек-проводов. Асфальт, непрерывно выделяемый домами, паточными языками растекался по кварталу, беря в плен то газетный киоск, то фонарный столб, то лавочку с сидящими на ней старушками.

Но старушкам на лавочке был совсем не в тягость асфальтовый плен. Все как одна в белых платочках, они оживленно судачили и поплевывали перед собой кто тыквенной, кто подсолнечной шелухой. Завидев Урусова, они последовательно клюнули белыми головками, как куры на ниточках в известной детской игрушке. За доминошным, пока что пустовавшим столом сидел в одиночестве бессмертный дед Рота, контуженный когда-то на фронте, но без ущерба для физического здоровья. Старушечью компанию он презирал, говоря, что от бабок идет «поганый дух». Дед тоже приметил Сашу и, подмигнув, громко скомандовал:

– Ррота! На крра-ул!

Урусов отдал ему честь. Когда-то они со стариком дружили: контуженный катал его на велосипеде и пугал Серым волком. «Эй, смотри! – вскрикивал Рота. – Вон он бежит!» – и показывал Саше за спину. Мальчик невольно оглядывался, хотя и знал, что его дурачат. Позже дед уже не вскрикивал, а только показывал при встрече пальцем, подмигивал и улыбался, обнажая бледные младенческие десны.

Здороваясь и кивая без разбора всем, кого застал во дворе дома, Урусов добрался до своего углового подъезда. Он отворил дверь, каркнувшую приветственно, и ступил в знакомый пещерный полумрак. Подъезд был типичный угловой подъезд «сталинского» послевоенного дома: гулкий, с пологими широкими маршами и просторными сверх надобности площадками. Когда-то здесь устраивались даже танцы с гармонью и дружеским мордобоем, но со временем традиция эта сошла на нет за отсутствием поводов: жильцы состарились, сыграли все свадьбы, отметили все проводы и встречи. Теперь лишь единожды каждому из них предстояло воспользоваться преимуществом «сталинской» архитектуры: в подъезде без труда можно было развернуться с гробом любого размера.

Много лет уже тут не обновлялись граффити. С потолков свисали горелые спички, пущенные сорванцами, многие из которых носили теперь плеши куда более обширные, чем у Урусова. Однако Сашиной спички здесь не было ни одной. Татьяна Николаевна всегда успешно препятствовала сыну в приобретении необходимых мужских навыков, и потому он так и вырос, не умея ни прилеплять к потолку спички, ни свистеть в два пальца. Лишь однажды, правда, не из озорства, а в лирическом чистом приливе нацарапал он у окна между вторым и третьим этажами единственное слово «Надя». И то очень скоро об этом пожалел, потому что кто-то сделал к слову мерзкую непроизносимую приписку. Имя «Надя» вместе с припиской и теперь хорошо читалось среди прочих на своем прежнем месте.

Утомленный дневной жарой, Урусов поднимался по лестнице медленно, по-стариковски втирая подошвы в ступени. К звуку его шагов несколькими этажами выше внимательно прислушивались, прервав свое безмолвное общение, две кошки, черно-белая и белая с рыжим. Подъезд имел сильную и довольно своеобразную акустику. Днем, а особенно ночью, он был наполнен звуками, не всегда понятными не только кошке, но и человеку. Простой чих, раздававшийся из-за чьей-нибудь двери, принимал здесь какое-то объемно-торжественное звучание, и могло показаться, что не за дверью, а прямо над тобой чихнул кто-то невидимый. Когда Урусов поравнялся с кошками, бело-рыжая, имевшая более слабый психотип, прыгнула с подоконника и скользнула по лестнице вверх. Черно-белая же осталась сидеть, но ни капли доверия к человеку не выражал ее напряженный взгляд.

Завершив наконец свое восхождение, Саша отпер «английским» ключом квартиру со счастливым номером 77 («топорики», как сказал бы игрок в лото). Дверь квартиры, как и подъездная, спела ему приветствие, но гораздо более интеллигентным голосом. Не зажигая света в передней, Урусов сбросил плетенки и сумрачным коридором прошел на кухню. Здесь он плюхнул на подоконник свой пакет с продуктами, а сам сел на стул, чтобы перевести дух. Несколько секунд он смотрел бездумно, как пакет оседает с тихим шуршанием, потом хлопнул себя по коленям, встал и направился в ванную.

Если с утра Саша не всегда знал, как сложится его день, то вечера его, напротив, были чрезвычайно похожи один на другой. Можно было наперед сказать, чем займется Урусов сегодня и в какой последовательности. Вот он, успев простирнуть свои носки и футболку, моется под душем во всем несовершенстве своей наготы: одной мочалкой тело, другой – сухие тонкопалые ноги. Потом, переступив из ванны на пробковый коврик, он прополощет рот эликсиром, оскалится и посмотрит в зеркало на свои зубы, желтоватые, несмотря на частую усердную чистку. Закончится дело причесыванием, и капля бальзама от облысения обязательно будет втерта напоследок в урусовское темя. Выйдет Саша из ванной посвежевший и как есть голый. Такая привилегия – расхаживать по дому в чем мать родила – присвоена только холостым одиноким квартировладельцам.