Кто поедет в Трускавец - [23]

Я увидел ее издали, сразу, как только она вышла из-за угла на нашу улицу. Но почему-то не пошел ей навстречу, как только что собирался, а продолжал стоять все то время, что она легко и стремительно шла по бескрайней плоскости улицы в холодном призрачном свете газосветных ламп. Она подошла ко мне и молча положила голову мне на грудь.

Может быть, из-за света ночных фонарей, придавших происходящему налет нереальности, но мне вдруг показалось, что это все как две капли воды похоже не очень красивую сцену из старой картины, которую я видел не так давно в кинотеатре повторного фильма, и я мельком подумал, что совсем необязательно чтобы темные окна окружающих зданий видели эту же сцену, да она ни была прекрасна, при моем участии. И еще я никак не мог вспомнить точного названия фильма, несмотря на то, что оно вертелось у меня на кончике языка, не мог — и все. Не то «Знак Зорро», не то «Кардинальская мантия»… А потом незаметно для себя я перестал ломать над этим голову скорее всего потому, что ведь до смехотворного ясно, как это неважно — вспоминать точное название какого-то старого сентиментального и наивного фильма, из тех, что время от времени крутят для любителей…

Ока не сказала ни одного слова, не сделала ни единого движения, она просто стояла посреди улицы, прижавшись всем телом ко мне, и я ощутил тепло ее, проникшее ко мне сквозь ткань платья и рубахи, запах ее волос и ласку ладоней, сжимавших мои плечи.

Мы проговорили всю нашу последнюю ночь, вернее весь остаток ее, до самого рассвета, это был длинный монолог, произносимый ею горячо и сбивчиво, и это так было непохоже на нее, знающую высокую цену сарказма и иронии, пристойно и разумно раскрывающих занавес ровно настолько, чтобы было позволено зрителю увидеть и услышать лишь то, что приготовил для них режиссер, и ничего больше…

Я слушал с изумлением и жалостью к ней, задавая себе вопрос, не пропустил ли я тот первый момент, когда мне надо было остановиться и задуматься, увидев во тьме искры и почувствовав запах горящего дерева и раскаленного металла, и не упустил ли я по беспечности или в силу эгоизма даже второй, уже всерьез грозящий увечьем, но все же еще не гибельный для хрупкого здания миг, когда надо было немедля сорвать огнетушитель и попытаться отогнать от крыльца и стен протянувшиеся к ним жадные оранжевые языки…

Я перестал задавать себе эти вопросы, потому что услышал ответ в ее словах, увидел его в ее глазах. Я видел пламя, с ревом вырывающееся из окон, услышал жуткий треск обрушившихся стропил и перекрытий, почувствовал на лице своем нестерпимый жар, погасить который было уже не под силу ни одной пожарной команде…

И еще она сказала, что в ее памяти останется каждая минута наших встреч, и я знал, что это правда, и что она благодарна мне за все, и что это чувство останется в ней навсегда…

Она заснула, когда было уже светло, и лучи солнца окрасили кожу ее прекрасного, совершенного по форме тела в нежный розовый цвет, покрыли прозрачным, золотистого оттенка лаком бесценную картину, не менее древнюю, чем история человечества, и это было последнее, что запечатлелось в моем сознании перед тем, как я закрыл глаза.

Это был сон без видений, душный кошмар, объявший все существо мое паническим страхом, навалившийся на меня невыносимой болью, от которой сразу же свело в судороге кисти руки челюсти. Боль разбегалась по радиальным кругам из моего левого колена ослепительными пульсирующими вспышками, сжигающими в золу нервы и мышцы, сдирая с позвоночника и костей окровавленные лохмотья. Это продолжалось вечность и продолжалось бы еще столько же, но я неожиданно очнулся и увидел над собой ее встревоженное лицо:

— Что с тобой? Что с тобой, мой мальчик? Тебе приснилось что-нибудь страшное? Ты ужасно крикнул во сне!

Я кивнул, еще в полной мере не придя в себя, но уже ощущая прилив животной первозданной радости здорового существа, благополучно добравшегося до своего жилища и как никогда до этого ощутившего всю прелесть полумрака родной пещеры и надежную толщину ее стен. И все же в самой глубине сознания страх остался, мне казалось, что исчезнувшая с дурным сном боль притаилась и ждет своего часа, пульсируя от нетерпения и жадности. Но вскоре прошло и это.

Она схватила мою голову и, прижав к груди, говорила какие-то смешные слова, очень похожие на те, что говорят своим детям матери, когда хотят их успокоить и приласкать.

Пока она была в ванной, я приготовил завтрак. Похоже было на то, что самообладание вернулось к ней полностью — мы сидели за столом и говорили на самые разные темы — начиная от ожидаемых мод наступающего зимнего сезона и сегодняшней погоды и кончая предположениями об истинных причинах визита Никсона в Китай. Это был легкий, непринужденный завтрак двух людей, чрезвычайно приятных друг другу, которым предстоит провести совместную уйму свободного времени в местности с ограниченным набором развлечений — пляжем, ресторанчиком с меню из восточных блюд и таким же трио, изредка, по заказу интеллигентных посетителей, разнообразившим дикую танцевальную программу Второй рапсодией Листа, и летним кинотеатром со своей небольшой, но постоянной фильмотекой.