Кто он и откуда - [70]

А потом подумал о Барабанове:

«На бутылку выставить хотел». И снова принялся за работу. Но подумал совестливо:

«Нужно, однако, пригласить его. По-хорошему пригласить, чтоб без обиды».

Хотя и сам он не понимал, за что обиделся на него Барабанов.

В доме Барабанова было тихо, как, наверное, тихо бывает под землей. В пластмассовом репродукторе кто-то невнятно говорил, как будто сам с собой, не для людей, и нужно было близко подойти к нему, чтоб услышать слова. Потом заиграла музыка, но тоже очень тихо и протяжно, как провода на ветру.

Барабанов лежал на кровати и смотрел в потолок. На коричневых потолочинах чернели пятаки сучков, и он мысленно целился в каждый из этих сучков, подводя мушку под «яблоко», и спускал курок. Он давным-давно расстрелял из своего воображаемого «ТТ» все сучки на потолке и все-таки не унимался и щурил глаз, ведя черную мушку.

«Вот если бы брат у меня был, а не сестра, — думал он, — мы бы с ним поделили этот дом. А то и новый срубили бы для брата, для его семьи… Чего делить! А сестра — ломоть… Женщина без семьи не может. Ее хоть и не уважают вовсе и попрекают всем, а она все одно норовит с мужем остаться… Вот небось думает: опомнится, вернется с прежнею лаской хоть ночью, а у того на уме другое… Тому и без нее хорошо. Тому и хозяйка-то в доме не нужна, потому что мать жива еще и здорова: выпить бы только да зло сорвать».

В дальнем от кровати углу чернел маленький сучок, в который Барабанов никак не мог попасть — вернее, никак не мог убедиться в том, что он попал в этот сучок, потому что, когда он зажмуривал один глаз, сучок этот совсем пропадал, сливался, дрожал в потемках угла, и мушкой он не мог нащупать его.

Барабанов знал, что никогда он, конечно, не ударит Виктора, никогда не поднимет на него руку, не скажет ему в глаза все, что думает о нем, об этом хилом человечке, который увез от него сестру и которого очень боялась теперь и все-таки любила и жалела сестра. Но в мыслях порой Барабанов жестоко мстил этому нехорошему человеку за оскорбленную сестру, за ту неказистую девчонку, которая несказанно рада была, когда признавалась ему, что выходит замуж. За девочку ту, которую он на руках еще нянчил, когда у него были обе ноги, и носил ее к реке показывать белых гусей и ледоход…

«Вот я-то имел бы право, — думал Барабанов, — ударить ее, если что… Я ее вынянчил. Но я ее пальцем не трону, а он, зараза, бьет… За что?»

Очень горько ему было вспоминать теперь, лежа на кровати, дрожащий голос и слезы сестры, у которой один только он остался, безногий калека по прозвищу Барабан, ее старший брат, который ничем ей не может помочь, потому что такие дела ей самой решать, без советов.

«Нет, — думал он, целясь в дальний сучок, — с братом жить веселей… Если бы брат у меня был, мы бы пошли с ним к тому подлецу… Я бы сказал тогда брату: «Знаешь что, пошли-ка с тобою Виктора бить». Вот было бы здорово! Да наперед предупредили бы его: это, мол, тебе не хухры-мухры, а жена, изволь уважать ее и беречь; не для побоев ее мы вынянчили, сукин ты сын, соску ей из хлебного мякиша в рот совали не для того, чтобы ты бил ее!»

Но брата не было. А людям знать про это совсем не нужно, про то, что она с мужем плохо живет, и про то, что звал ее Барабанов к себе обратно, домой, уговаривал вернуться, и не уговорил.

Были морозные утренники, и на побелевшей, ломкой траве четко печатался тогда снежный след ноги. В эти утра гулко и звонко токовали тетерева в холмистом поле и далеко было слышно их ручьистое бульканье и свистящий, воинственный шип… Потом поднималось солнце, и трава начинала оттаивать, зеленеть и лосниться длинными полосами, но тени долго еще оставались белыми.

В этой хрупкой тишине вода в овраге, стекающая по деревянному желобу, гремела и лязгала, как железо, падая вниз, в то каменистое, до краев наполненное ложе, из которого сонно вытекал ручеек.

Над оврагом стояли большие сизые березы, и где-то там, за этими березами, за полем и совсем далеко — за лесом, в котором отогревались лоси, где-то там, в вышине, светило уже солнце, и оттого макушки берез казались розовыми. А в овраге железно гремел родник, стлались хмурые тени по склонам, и клади, по которым скользила невидимая вода, были отлакированы тонким льдом.

В этом овраге, спускаться в который было нелегко, а выходить наверх и подавно, Барабанов умывался и пил короткими глотками воду. Лицо он не вытирал. Наполнял два больших бидона водой, вешал их на шею и медленно шел наверх. Пока он выходил из оврага, лицо его высыхало и, казалось, дубело на холоде. Он думал, что коже полезно впитывать родниковую воду, и с удовольствием всегда чувствовал скованность и грубость натянутой на лбу и щеках кожи. Это было так же приятно ему, как ощущение силы.

Дома он выпускал на волю гусей, затапливал печь и начинал готовить еду. В черную сковороду резал ломтями свиное сало, топил его до румянца и заливал куриными яйцами. Сало было соленое, и яичница получалась тоже жгуче соленой, но это ему тоже нравилось.

В избе его душно и весомо пахло по утрам упревающей кашей, салом и хлебной сытостью, и пока он ел, на него молчаливо и напряженно смотрели со стены близкие и далекие родственники. Он их не знал или не помнил, а если и знал, то лишь по рассказам сестры или покойной матери. Их было много в потемневшей раме. Там были усатые и молодые солдаты в незнакомых мундирах, были некрасивые женщины и дети, и он знал, что один из тех пожелтевших солдат с чапаевскими усами приходился ему дедом, хотя он никогда не видел его живым. На рамах и под стеклом покоились голубые и розовые деревянные стружки, которыми когда-то убирала фотокарточки его мать, а потом и сестра, но стружки эти полиняли от времени, выцвели и стали похожи на кладбищенские цветы. Барабанов никогда не прикасался к этим стружкам и вообще к этим лакированным рамам и никогда не думал о родственниках, будто их у него не было никого, кроме сестры, которая знала их всех наперечет, всех этих окаменевших суровых женщин и серьезных детей, которые давно уже стали большими и старыми.