Кто на свете всех темнее - [12]

Но мне было не привыкать.

А потом мы приехали домой, и я пошла к себе, а Янек пошел за мной. И принялся что-то бормотать о любви, о том, что не может без меня жить, и прочую чушь, и обнимал меня, и я бы не сказала, что это было неприятно, вот только матери это не понравилось, а у нее была милая манера вваливаться ко мне без стука.

Я надеялась, что Янек это перерос.

Меня в Итон не послали, Билецкой в Итоне совершенно не место, для меня было достаточно и факультета менеджмента — «да ты бы хоть «спасибо» отцу сказала!», надо же. Идиотский факультет в дурацком университете Александровска. Это даже приблизительно не Итон, или Бурковский думал, что я не уловлю разницы?

Но я привычно промолчала, по большому счету, мне было плевать.

Я так и не стала съезжать из дома Бурковского, наша старая квартира, где мы жили с матерью раньше, оказалась продана, куда делись деньги от ее продажи, я не знаю, а смысла тратить деньги на аренду я не видела, все равно приходила только ночевать. Так что я продолжала жить в своей комнате, чему Бурковский был рад, а вот мать — не очень. Я ездила в институт, посещала иногда разные клубы, а иногда приходилось изображать счастливую семью вместе с Бурковским и матерью — случались мероприятия, куда Бурковский должен был приходить с семьей. И я ходила — потому что он, в сущности, был неплохой дядька, и если у нас не вышло семьи, то не из-за него, а из-за матери, и уж такую малость, как покрасоваться в новом платье и блестящих цацках перед толпой лощеных зануд, я могла для него сделать, ведь в целом я по-своему неплохо к нему относилась.

Правда, он этого не понимал.

И на этих мероприятиях я окончательно поняла, что мой внутренний мир вообще никого не колышет, важна лишь упаковка — внешность, шмотки и цацки, и можешь не соблюдать десять заповедей, всем насрать. На этих сборищах нуворишей было полно их избалованных деток и пустопорожних жен, и все они пялились на меня — кто-то со злостью, кто-то с завистью, кто-то с восхищением, но я-то знала, что дальше упаковки они не заглядывают, никому из них такое даже в голову не приходит. Так что я просто влилась в коллектив деток-мажоров, и бывало, что тусовалась вместе с ними в различных модных клубах и прочих местах, но спросите вы у меня, считала ли я кого-то из них хоть приблизительно близким человеком, и я засмеюсь вам в лицо.

Если бы выжила моя сестра, она была бы моим близким человеком, а раз ее нет, то на «нет» и суда нет.

Но Бурковский был рад — «девочка оттаяла и нашла себе друзей». О господи, друзей! Слыхали вы что-нибудь подобное?! Все эти глупые курицы в безвкусных побрякушках и дорогих аляповатых шмотках, скомбинированных зачастую самым диким образом, — они не были ничьими друзьями, они даже не понимали, что это.

Они были просто удобны мне, и я этим пользовалась.

Я сразу смекнула, что на них можно отлично заработать, идея пришла сама собой, и я стала устраивать вечеринки самые разные, в самых неожиданных местах, вплоть до трамвая, катающегося по маршруту, и все эти нелепо наряженные барышни в татуированных бровях и силиконовых губах слетались на них, не жалея денег и сил. Выпивку на подобных вечеринках можно продавать с такой прибылью, что наркокартели нервно зарыдают под плинтусом.

А Бурковский продолжал считать меня травмированным ребенком.

Он давал мне деньги, и я иногда их брала, чтоб он не расстраивался, но деньги зарабатывать я и без него давно научилась, а видеть мать и Бурковского в роли идеальных супругов мне не улыбалось. И, несмотря на вооруженный нейтралитет и попытки Бурковского одомашнить меня, я думаю, мать тошнило от одного моего вида, а меня тошнило от нее, и в итоге я не верила им обоим.

Рассчитывать можно только на себя.

Учиться мне было скучно, потому что мои интересы лежали в несколько иной плоскости, но зато я встретила Оксанку. Ну, чтоб вы понимали: у меня никогда не было подруг. И тут Оксанка — в вязаном балахоне, на руке браслет из колокольчиков, и вечная ее самодельная матерчатая сумка, расшитая бахромой и блестками, — в общем, с точки зрения статусности это была катастрофа, но дело в том, что Оксанке было на это плевать.

И она понравилась мне именно потому.

Уж я не знаю, как она почуяла меня, ведь я, в отличие от нее, в толпе не выделялась, но когда я заняла последнюю парту у окна, она подошла и спросила: «У тебя тут не занято?» И, не дожидаясь ответа, плюхнулась рядом, открыла свою ужасную сумку, вытащила из ее недр тетрадь, ручку и апельсин, выудила из кармана небольшой нож и разрезала плод на две части. Одну из них протянула мне — ну, будем считать, что мы, выражаясь библейским стилем, преломили вместе хлеб.

Мы просидели вот так пять лет и оставались вместе до момента, когда мне пришлось уйти.

Оксанка вышла замуж, родила ребенка, но я все равно шастала по ее жизни и личному пространству, причем ее супруг был совсем не против. И когда мне пришлось исчезнуть, я скучала и скучаю только по Оксанке. Но звонить ей не стану, тем более что она знает, что я жива. У нее к смерти вообще собственное отношение, она считает, что это переход в другое измерение, Оксанка занимается эзотерическими практиками, и она-то уж точно в курсе, что я пока в этом измерении.