Кто мы и как сюда попали - [85]

.

Ученые пытаются подсчитать, насколько широко были распространены в США подобные семьи. Смешанные союзы зачастую не регистрировались, а кем записывать детей от таких союзов – в каждом штате решали по-своему. Здесь может помочь генетика, так как по ДНК можно в принципе обрисовать процесс появления смешанного сообщества в США. И хотя никто еще не изучал ДНК из погребений афроамериканцев, но есть исследования генетики нынешней афроамериканской популяции. В 2001 году Марк Шрайвер провел анализ мутаций, которые кардинально различаются по частоте у европейцев и у западных африканцев (он работал с образцами афроамериканцев из Южной Каролины). По частоте этих мутаций Шрайвер с коллегами пытались выяснить, какой вклад достался афроамериканцам от предков, живших в Европе несколько десятков поколений назад¹⁰. Самая высокая доля (18 %) обнаружена у жителей Колумбии, столицы штата, – в сравнении с городами других штатов это нижняя граница диапазона. На побережье Южной Каролины, включая и порт работорговли Чарлстон, европейский вклад составляет 12 % и меньше, что, по мнению авторов, объясняется постоянным притоком черных рабов со своим генетическим наследием. А самая низкая оценка европейских генов выявилась у жителей островов Си-Айлендс – 4 %. Вероятно, это связано с долгой исторической изоляцией селившихся здесь рабов. Интересно, что изоляция проявилась и в языке, на котором говорят островитяне: они единственные афроамериканцы, у которых в ходу язык галла с африканской грамматикой. В Y-хромосомах и в митохондриальной ДНК, как выяснилось после проведенного сравнения, частоты “европейских” и “африканских” мутаций существенно различаются. И получается, что европейское наследие в основном исходит от мужчин, а африканское – от женщин, что отражает социальное неравенство в смешанных парах: свободный мужчина и рабыня¹¹.

Ситуация в Южной Каролине представляет микрокосм в макрокосме Соединенных Штатов. Вместе с Катаржиной Брик из компании 23andMe по тестированию персональных геномов мы проанализировали более пяти тысяч геномов людей, считающих себя афроамериканцами. И обнаружили, что в среднем у них 27 % европейской примеси, а в Х-хромосоме ее лишь 23 %¹². По доле наследия в Х-хромосоме по сравнению с другими хромосомами можно судить о разнице в правилах жизни мужчин и женщин во время смешения популяций, так как в генофонд от женщин поступает две трети всех Х-хромосом, а других хромосом – поровну от мужчин и от женщин. Поэтому история женского населения оказывает большее влияние на Х-хромосому, чем на все остальные. Основываясь на этом, Брик рассчитала, сколько (а точнее, какое соотношение) европейских прародителей и прародительниц требовалось, чтобы получилась наблюдаемая разница европейского наследия в Х-хромосоме и в аутосомах у афроамериканцев – вышло 38 % мужчин и 10 %

женщин с европейскими генами. Когда я обсуждал эти результаты с социологом Орландо Паттерсоном, он сказал, что доля европейского наследия у афроамериканцев, доставшаяся от мужчин, – она отличается от соотношения 1:1, и это называется “половой сдвиг” – в период рабства должна была быть гораздо выше. В середине XX столетия под давлением движения за гражданские права культурные течения развернули “половой сдвиг” в обратную сторону, и теперь больше пар, в которых черный мужчина и белая женщина. Так что если у нас будут образцы ДНК из скелетов столетней давности, то мы можем ожидать даже более значительного “полового сдвига”.

Судя по генетическим закономерностям, схема отношений Томаса Джефферсона с Салли Хемингс тиражировалась бессчетное число раз другими парами. Об этой истории мы знаем, потому что она произошла сравнительно недавно и потому что в ней участвовали известные люди, но у нас есть все основания считать половой сдвиг ключевым свойством нашего вида. Геномная революция дала возможность измерить половой сдвиг для тех временных интервалов, для каких нет никаких записей и регистрационных книг. Таким образом, мы начали понимать, как неравенство формировало человечество в далеком прошлом.

Геномный след неравенства

Так уж все устроено в биологии людей, что один мужчина может иметь гораздо больше детей, чем одна женщина. Женщина сначала в течение девяти месяцев вынашивает ребенка, а потом несколько лет ухаживает за ним и только после этого может родить следующего малыша¹³. А мужчины могут наплодить множество потомков, вкладываясь в каждого по минимуму. И эффект этой биологической разницы усиливается социальными факторами, поскольку во многих обществах предполагается, что мужчины не должны проводить с детьми много времени. Получается, влияние на генофонд облеченных властью мужчин должно быть больше, чем могущественных женщин, если судить по их генетическому вкладу в следующие поколения. Что мы и видим по генетической картине.

Мужчины сильно различаются по числу потомков – у одних очень много отпрысков, у других мало, – а значит, можно поискать в прошлом геномные признаки этого различия и отсюда выяснить степень социального неравенства во всем обществе, а не только между мужчинами и женщинами. Яркий пример подобного неравенства, видного по числу мужских потомков, дает империя Чингисхана, простиравшаяся от Китая до Каспийского моря. Преемники Чингисхана, в том числе его сыновья и внуки, после его смерти в 1227 году еще больше расширили границы монгольской империи – на востоке до Кореи, на западе до Центральной Европы и до Тибета на юге. Монголы наладили систему станций со свежими конями в стратегически важных местах, позволявшую быстро передавать информацию по колоссальной, протяженностью 8 тысяч километров, территории. В таком интегрированном виде монгольская империя просуществовала недолго: например, Юаньская династия, которую они насадили в Китае, пала в 1368 году. Но в период своего расцвета империя монголов оказала колоссальное влияние на генетику евразийского населения