Кто, если не ты?.. - [168]

В комнату вошла мать. Он сел к столу, сделал вид, что занимается. Он так и не раскрыл тетрадку с экзаменационными билетами. Несколько раз он вставал, принимался ходить по комнате. Было около одиннадцати, когда потихоньку, чтобы избежать объяснений с матерью, он вышел из дома.

21

И все-таки он соврал.

Он вовсе не думал раньше, что Игорь — сволочь. Он просто считал, что Турбинин слеплен из другого материала,— не из такого, как он, Мишка, или Клим, или Майя. Из другого. А из какого именно — он не знал. Он узнал это лишь сегодня. Сейчас. И с той секунды, как они вышли от Игоря, им владело такое состояние гадливости, будто он проглотил таракана.

Они шли по малолюдной темной улице, направляясь туда, где жила Вера Николаевна. Оба молчали. Мишка размашисто вышагивал, заложив руки в карманы; Майя едва поспевала за ним, но Мишка этого не замечал.

Хорошие мысли чаще всего являются слишком поздно. Лишь теперь он сообразил, какими словами должен был ответить Турбинину. И хотя ему ничего не оставалось, как повторять эти слова про себя, у него пересохло горло, как будто он говорил их вслух целый час или даже два часа.

В проходном дворе, куда они свернули, чтобы сократить путь, была колонка. Мишка чертыхнулся, задев бедром длинный выступ крана. Ему хотелось пить. Он остановился, нашарил посаженную на железный стержень рукоятку ключа и подставил под прохладную струю сложенные горсткой ладони.

Майя стояла тут же, и брызги, отлетавшие от земли, кропили ее ноги. Она как будто не ощущала этого. И Мишка, прежде чем сделать глоток, хотел сказать ей: «Отойди, промокнуть хочешь?» — но не успел.

— Ведь я его любила,— услышал он.

Вода текла мимо, не попадая в его ладони.

— Кого ты... любила? Как это... любила?

— Его...— донеслось тихо, как бы издалека.

Он разогнулся, вытер о штаны мокрые руки.

Она стояла прямая, высоко подняв голову, глаза ее странно светились в сумраке.

Мишке вдруг стало нечем дышать. Он почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пытаясь прочистить горло, он издал какой-то рычащий звук.

— Тебе смешно? — сказала Майя стеклянным голосом.

— Нет,— сказал Мишка, — Мне не смешно.

— А мне смешно,— сказала Майя.

Он не мог на нее смотреть. Ему хотелось убежать, нырнуть в темноту. Но он ничего не сказал и не убежал. Он вдруг присел снова на корточки и подставил голову под холодную жесткую струю. И вода текла ему в уши, мочила шею, лилась за шиворот и тонкими колючими струйками разбегалась вдоль поясницы, а он все не отнимал головы, потому что дальше ведь надо было что-то говорить или делать, а он не понимал, что можно делать дальше, о чем говорить.

— А мне смешно,— повторила Майя все тем же звонким стеклянным голосом.— Смешно. Ведь он всегда был...Он казался мне таким удивительным, необыкновенным, ни на кого не похожим... Но разве необыкновенный человек может совершить самую обыкновенную подлость?.. Разве может, Миша?..

Мишка закрутил кран и отжал волосы. Рубашка липла к телу — с нее стекала вода. Мишка дрожал.

— Так он сам... Он-то знал про это?..

— Нет,— сказала Майя.— Он ничего не знал. И уже не узнает.

Что-то не понравилось Мишке в том, как она это сказала. И в том, как она стояла, неподвижная, прямая, и смотрела куда-то вверх, в небо. Он повернулся и тоже посмотрел туда, и увидел сквозь очки розовую искорку, не мигая, горевшую на востоке. И вспомнил, как, забравшись на чердак, они наблюдали Марс в самодельный телескоп. Он хорошо увеличивал; звезды сквозь него казались ярче и ближе.

Если ее не трогать, она так вот и будет стоять до самого утра. А у нее мокрые ноги.

— Пойдем,— сказал он, кладя руку ей на плечо и легонько подталкивая вперед.— Мы и так задержались.

— Пойдем,— задумчиво повторила она.

22

К ребятам, толпившимся перед воротами двора, где находился дом Веры Николаевны, они подошли в тот момент, когда бушевавший здесь спор достиг яростного накала.

Вера Николаевна ушла, так ничего и не прибавив к своим словам о совести. Это были необычные слова, они говорили обо всем — и ни о чем, ровным счетом.

— Э-э-э, братцы,— разочарованно протянул Санька Игонин, когда ребята остались одни.— Если дошло до совести, значит, дело пахнет керосином...

Голос его прозвучал в полной тишине.

Всем показалось, что дело, действительно, из рук вон, и напрасно ждали они три часа, если даже Вера Николаевна не сумела ничего добиться.

— А все Митрофан... Все Митрофан...— уныло пробубнил Боря Лапочкин.

— Вовсе не Митрофан, это все наша Калерия, я знаю! — защебетала Раечка.

Но Лихачев, свирепа мотнув чубом, цыкнул на нее:

— Да помолчи ты!.. Начнем сейчас разбираться... Все хороши!..

Ребята заспорили, но спор этот, рожденный растерянностью и смятением, лишь прикрывал то, о чем думал каждый. Первым заговорил об этом вслух Лешка Мамыкин.

С усмешкой наблюдал он за теми, кто поднимал голос, и наконец негромко, но так, что все услышали, спросил, ни к кому не обращаясь и обращаясь ко всем сразу:

— Что, или слабо?

И по-бычьи повел головой на короткой шее:

— Или слабо? — повторил он еще раз, потому что ему никто не ответил.— Чем турусы на колесах разводить, лучше уж напрямик сказать, что дрейфите завтра выступить... И по домам! А?..— он повернулся к Гене Емельянову. — Так, секретарь комитета?..