Ксеркс - [177]

Всеобщий интерес вызывала реакция Аместриды. Однако та не предпринимала никаких действий, пока не наступил день рождения Ксеркса. И в городе и во дворце начался великий праздник. Начиналась тикта, иначе говоря — Праздник Совершенных. Дворцовые повара загодя в невероятных количествах пекли мясные и сладкие пирожки. Пекари изготовляли тысячи небольших буханок, имеющих символические очертания. Кондитеры в тех же формах готовили свои сласти. В сладкие вина добавляли пряностей и подмешивали в них тамарисковый мёд.

Когда наступил долгожданный день, посреди плясок, игр и песен началось благословение царственной головы. Жрецы помазали елеем чело и виски Ксеркса. Благоуханные капли стекали на иссиня-чёрную бороду, наполняя ароматом весь дворец.

Ради этого дня Ксеркс позаимствовал мантию у Артаинты. И сидел в ней, пока не завершилось помазание.

Потом он откушал в одиночестве, сидя на высоком престоле. Блюда царю подносили самые ближайшие родственники. Стол был покрыт золотой скатертью, отороченной золотой бахромой, вся утварь, все сосуды, из которых ел он и пил, горели жарким золотым блеском. Двор с восхищением взирал на царя вблизи, простонародье делало то же самое, но издалека. За вырезанными из мрамора решётками собралась целая толпа, рассчитывавшая увидеть хотя бы отсветы этого блеска и священного величия царской трапезы.

Поначалу царь вкушал яства и пития с торжественной серьёзностью. Каждое движение его совершалось в соответствии с правилами церемониала, и Ксеркс исполнял эти требования с истинно царственным изяществом и великолепием. А потом наступил час, когда царю полагалось раздавать подарки родственникам, придворным и всему народу и исполнять все высказанные ему желания.

Впрочем, проявлять чрезмерную жадность просителю не рекомендовалось: это было попросту опасно. И тем не менее обычаи царского дома запрещали владыке отказывать в этот день в исполнении какой-нибудь просьбы. Поскольку Атосса по причине весьма преклонного возраста на празднестве не присутствовала, первой к царю подошла Аместрида. Поднявшись со своего места подчёркнуто величественным движением, прекрасно понимая, что все глаза обращены к нему, царь спросил у Аместриды, чего она хочет.

— Великий деспот! — сказала царица. — Твоя рабыня просит у тебя эту мантию…

Ксеркс испугался. Однако отказа быть не могло. Приближённые сняли с царя драгоценный наряд и направились с ним к Аместриде.

Покрыв свои плечи тяжёлым плащом, царица добавила:

— И Артаинту.

Тут Ксеркс побледнел. Его переполняли одновременно ярость и страх.

Чем бы ни закончилась для царицы эта нескромная выходка, он не мог ни в чём отказать ей. Артаинта, находившаяся среди прочих княжон, в ужасе закричала. Но об отказе нечего было и говорить. И её подвели к Аместриде, немедленно направившейся прочь и приказавшей, чтобы Артаинту вели за ней.

Скандальный поступок, однако Аместрида за себя отомстила. Народ, взиравший на происходящее издалека, ничего не понимая, с открытым ртом пялился на всё это. А зятья, братья и племянники, все княжны, княгини, наложницы и служанки, все придворные разом заговорили. Те, кто был озабочен собственными делами, забыли и о просьбах, и об ожидаемых милостях.

— О, государь и владыка, что Аместрида намеревается сделать с моей дочерью? — спросил Масист, отец Артаинты.

Ксеркс, лишившийся мантии, но оставшийся при всём царском достоинстве, буркнул нечто совсем уж неразборчивое, не поддающееся никакому толкованию. И началось всеобщее смятение. Пекаря, явившегося с печеньями и сладостями на плетёном из тростника подносе, сбили с ног и затоптали.

— Неслыханное дело, — единодушно сказали царственные вдовы и Артозостра, жена Мардония.

Галереи уже кишели женщинами, голоса их сливались в оглушительный хор. Начались пылкие предположения, настолько было велико всеобщее любопытство в отношении того, как именно поступит Аместрида с Артаинтой. Общее мнение сошлось на том, что царице не следовало портить Праздник Совершенных подобным скандалом. И уж тем более чудовищным с её стороны было учинять такое безобразие в то время, когда ни пирожков, ни конфет ещё не подали.

Тем временем Аместрида и следовавшая за ней в окружении евнухов и служанок Артаинта оказались на женской половине. Аместрида, до этого мгновения ещё державшая себя в руках, стиснула кулаки и повернулась лицом к обидчице. Она посмотрела на Артаинту не просто жестоким — вселяющим ужас взглядом, и зарвавшаяся девица рухнула на колени.

— Пощади! Пощади! — вскричала Артаинта, протягивая обе руки к Аместриде. — Царица! Владычица! Царственная тётя! Помилуй!

— Попалась! Наконец ты мне попалась! — завизжала Аместрида, в ярости брызгая слюной. — Но теперь ты моя! Евнухи, позвать палачей! Она моя, эта шлюшка! Моя! Царь сам отдал её мне! Пусть ей отрубят груди и бросят собакам!

— Помилуй! Помилуй! — полным отчаяния голосом возрыдала Артаинта, извиваясь на полу у ног Аместриды.

— Пусть ей отрежут нос!

— Помилуй!

— Пусть ей отрежут уши и вырвут язык!

— Помилуй!

— Пусть ей отрежут губы!

Артаинта более не молила о пощаде. Она визжала как безумная, и волосы дыбом стояли на её голове. Подобные расправы иногда по ненависти и ревности приключались на женской половине персидского царского дворца, и она видела эти страсти собственными глазами. Однако подобное прежде могло случиться с наложницей или рабыней, но никак уж не с княжной, принадлежащей к царскому дому. Истинно будет сказать, что в здешнем гинекее всегда правил страх, но, когда укоризны его оказывались слишком слабыми для наказания или отмщения, являлся палач с топором, клещами и щипчиками. Общий ропот выдавал смятение, воцарившееся среди собравшихся женщин, вместе с евнухами столпившихся между колоннами и возле дверей. Он превратился в стон, когда и впрямь появился палач вместе с подручными. Все они были в праздничных нарядах, положенных в день рождения и помазания царя.