Крюк Петра Иваныча - [35]

Приземление получилось обеими ногами, самыми нижними сухими косточками, как тогда — на платформе города Вольска. Но сами ноги не пострадали: жилы, где надо, напряглись и смягчили падение и удар. Другое было плохим — Петр Иваныч в момент соединения с землей осознал спинным мозгом, что все достигнутые промежутки от больных позвонков к здоровым в долю секунды встали на прежние места, с которых и начался оздоровительный марафон с железным грузом. А даже, может быть, еще приблизились один по отношению к другому. Сверху, со второго этажа, ничего не заметили: там продолжалась измена, все еще двойная, но уже без него, как бывшего посвященного и непосредственного участника. На ноги удалось встать не быстро, но удалось. Зато каждый сделанный шаг мучения доставлял неслыханные и пронизывал всего Петра Иваныча не только вдоль теперь, как до санатория, но и поперек.

Заключительный день вышел самым несчастливым из-за того, что собрал в себе все следствия и причины происшествий последних дней. Был там и собственный позор и посторонний, имела место также подлая измена и не одна — сам он сказать не сумел бы теперь — которой из них было больше. Особняком высвечивалось предательство, и думать об этом не хотелось особенно. Присутствовал, кроме всего, и новый совершенно аспект — открывшийся внезапно сильнейший гастрит, о котором Петр Иваныч никогда не подозревал и не лечил. Врачиха покачала головой и напомнила, что предупреждала о несоответствии вонючей воды потребности крюкова организма.

Спорить Петр Иваныч с ней не стал: во первых, потому что не знала она всей другой нервной правды, из-за которой сама водичка становилась вторичной, а не главной, а во вторых, сил не было терпеть боль в позвоночнике, несмотря на сделанную утром новокаиновую блокаду.

Были и другие неприятности по здоровью, вернее, ожидались наверняка, в чем раненый Петр Иваныч почему-то не сомневался. Знал — следующий удар будет обратный, не снаружи, а изнутри, из самой чувствительной середины, лишь до этого казавшейся бесчувственной к настоящей боли, а на деле принявшей основную нагрузку на себя.

Забирать его после излечения приехал на машине Николай, потому что самому сил добраться до Москвы у Петра Иваныча не осталось. С ним увязалась и Зина: все триста обратных километров она охала, переживала за такое странное развитие старой болезни и появление совершенно новой, но тут же начала процесс восстановления домашним способом: натерла мужа нутряным салом — от радикулита, дала внутрь чай с ромашкой и мед — от гастрита, и поцеловала в лоб — от себя. Так, на заднем сиденье, Петр Иваныч и уснул.

А когда проснулся, то снова была Москва, снова спальня с Зининой периной, снова пустая клетка, оставленная в память любимого Славы, а также все трое детей его и все внуки: два и два…

А еще через неделю Петр Иваныч практически оправился от отдыха в санатории, гастрит засыпал питьевой содой, радикулит незаметно вернулся туда, где был распределен до новых промежутков, а внутреннюю боль удалось загасить в первый день выхода на объект. Там он увидал круглоглазого Берию-Охременкова, но почему-то не испытал ненависти ни к нему самому, ни к его дурацким окулярам, ни даже к его изменнице жене, Тамаре, — и так пострадал человек, что женился когда-то на проститутке, чего ж еще-то?

Это снова был понедельник, и машина с раствором, как обычно, запаздывала на час. Но Петр Иваныч опять не послушался прораба и полез к себе в кран, просто так, без особой цели, чтобы в поднебесном покое и удалении от земной поверхности перебрать всех в памяти по-новой и каждого отметить за свое хорошее и свое плохое: Бога-сына и Отца, непевчего летуна Славу, пострадавшего по недомыслию из-за невольно выпущенного из него Святого Духа, сына младшего, Павлушу и остальных настоящих мужиков заодно, а также капитана Комарова и дочь его Фенечку с Волги-реки. И только потом уже, пропустив под собой пару рыхлых облачков и одну плотную тучку, не спеша, он отдельно решил подумать о самой верной, самой преданной и красивой, самой на этом свете любимой подруге всей своей крюковой жизни — о жене Зинаиде. И пусть хранят ее ангелы…

История четвертая АБРАМ МОИСЕЕВИЧ ПЕТРА ИВАНЫЧА

Больше всего на свете крановщик Петр Иваныч Крюков удивлялся трем вещам. Двум из них он не переставал поражаться на протяжении всей жизни своей длительностью в шестьдесят три года, включая законные шестьдесят предпенсионных лет и три — после закона. Однако думать о самой пенсии не хотелось, да и времени не было особенно. Кроме того, никто, кроме него самого да жены его Зины, про это и не вспоминал в получившейся жизни. Платить — платили исправно за крановщицкую работу, хоть и мало, и нерегулярно, и только когда деньги были у заказчика, а так — больше орали снизу вверх на башню, что, мол, давай, Иваныч, «вируй» уже или «майнуй», наконец, чего встал-то: бетон стынет, выработать не успеем, кто после размолачивать станет — Пушкин, мать твою? Иль Охременков, падла, снова начет на бригаду сделает, а сам ни при чем, вроде, иуда?

Почему Охременков был иуда, Петр Иваныч не ведал и сам так его не называл, но по какой-то необъяснимой внутренней причине поддерживал такое обвинительное прозвище с удовольствием, хотя прораб и никого, вроде, не предавал по большому счету, а был сознательно предан сам собственной супругой. Что касалось Крюкова, то начальника своего он не предавал, так как не знал о родственной его связи с санаторным романом. Он полагал, что всего лишь неудачно обманул неизвестного мужчину, будучи и сам в той дурной ситуации заложником, почти полностью введенным в заблуждение чужой неверной половинкой.