Крысы - [9]

Особенно долго она возилась, стараясь возвести какой-то холмик и укрепить его вершину маленьким камешком. Но ей это все не удавалось. Несмотря на все ее старания, камешек то-и-дело скатывался вниз. Наконец, я помог строительнице половчее положить камешек на желаемое ею место. Однако, через несколько времени ей почему-то не понравилось, что камень находится наверху. Она стала подрывать вокруг него рыхлую землю и заставила его опуститься на самое дно ящика.

Когда во всех четырех углах помещения было возведено и искусно утрамбовано по холмику, строительница стала забавляться перепрыгиванием с одного холмика на другой. Если бы я захотел состязаться с этой прыгуньей в ее скачках, то мне нужно было бы прыгнуть на расстояние двухсот миль, при чем высота холмов должна бы равняться двум тысячам метров!..

Насколько было возможно, принимая во внимание робость моей пленницы и ее привычку бодрствовать по ночам, я наблюдал за нею, срисовывал и фотографировал ее в разные моменты ее деятельности и все более и более восторгался ею. Неутомимость ее была прямо поразительна. Я с изумлением мог наблюдать, как в короткое время на таком ограниченном пространстве, как клетка, вырастали целые цепи холмов, создавались долины, равнины, валы, ущелья, и я с полным основанием могу сказать, что миллионы этих крошечных, но изумительно трудолюбивых работниц в течение тысячелетий могли бы до неузнаваемости изменить всю поверхность земли. Но всего описанного еще мало. Моя неутомимая труженица дала мне новый урок из естественной истории. Наблюдателям известно, что простые домашние мыши обладают способностью пения, которое походит на канареечное; таким же даром обладают и некоторые породы лесных мышей. Любой ковбой[5] нагорных областей расскажет вам, что часто сквозь сон он слышит раздающееся словно из-под земли нежное, но вместе с тем громкое пение с трелями, искусными переливами верхних и нижних нот и с присвистом. Кто именно поет, — рассказчики, наверное, не знают. Старики уверяют, что это поют «степные соловьи-невидимки». На этом уверении все и успокаиваются.

Я сам не раз слышал таинственное пение по ночам во время восхода луны и думал, что это и в самом деле поют какие-нибудь ночные птицы. Потом, когда я обзавелся маленькой пленницей, то стал слышать под утро протяжные звуки, издаваемые ею, и тотчас узнал голос слышанных мною раньше певцов при лунном свете. Но настоящего ее пения, к сожалению, я не слыхал ни разу. Очевидно, моя пленница, в отместку мне за то, что я держу ее в неволе, не желала доставить мне это удовольствие. Вообще она с самого начала и до самого конца относилась ко мне не особенно дружелюбно. Да оно и понятно. Хотя я и всячески заботился о ней, но все же был ее тюремщиком.

В одно утро я заметил, что моя подневольная гостья переделала за ночь всю поверхность своего владения: разрушила все четыре холмика по углам ящика и вместо них воздвигла большую горку в одном из углов. Вершина этой горки достигала почти до крышки ящика, но, плотно сбитая крошечными лапками строительницы, не обваливалась. Остальное пространство представляло ровную долину.

Усевшись на вершине горки, моя маленькая пленница стала пробовать своими крепкими зубками твердость деревянной стенки ее тюрьмы и, к своей великой радости, вероятно, нашла, что эту стенку можно было прогрызть. И, действительно, на следующее же утро стенка ящика оказалась прогрызенною, а моя прекрасная пленница — исчезнувшею. Этого я никак не ожидал и утешился только тем, что мои познания в естественной истории обогатились еще одним интересным материалом.

ПОХОЖДЕНИЯ БУРОЙ КРЫСЫ

Рассказ Чарльса Робертса

Глубокое медно-красное русло небольшой реки прорезывало обширную желтоватую поверхность солончака. По обе стороны реки, между колыхающейся на берегу ее травой и линией самого высокого прилива тянулись бледные желтовато-коричневые стенки русла, потрескавшиеся от жгучих лучей солнца и покрытые волнообразной корой соляных осадков и чахлыми пучками морского укропа, крестовника и морского размарина. На самой окраине колыхающейся травы стоял старый изъеденный и избитый погодой и временем столб, подымаясь, как часовой, над обширным пространством и напоминая о том времени, когда на этом самом месте находилась небольшая гавань для рыбачьих лодок, — гавань, давным-давно исчезнувшая под илом.

В сорока или пятидесяти шагах, считая от задней стороны источенного столба, тянулось, врезываясь в желтовато-зеленую траву, низкое плоскогорье, поросшее темными елями и соснами. Влево, в каких-нибудь ста шагах виднелись очертания плотины с несколькими жесткими стеблями коровьяка на ее верхушке. Выше плотины, давно уже отвоеванные у моря, нежились на солнце голубовато-зеленые луга тимофеевки, клевера и вики. По этим душистым лугам извивалась тихая речонка, до самых почти краев наполненная пресной водой и соединявшаяся с главной рекой через отверстие для спуска воды в плотине.

Раздельная линия между высокой колышущейся и пропитанной солью травой желтоватого цвета и обнаженными глинистыми стенками русла была так резко обозначена, как будто ее вырыла лопата землекопа; она была окаймлена переплетенными между собой корнями травы, которые тянулись к раскаленной на солнце глине и затем, как бы испугавшись, скручивались колечками.