Крысобой. Мемуары срочной службы - [5]

Вот заборы и проходные с беременными собаками, перекрестки с глупыми светофорами — по ним стекает вниз капля света, меняя цвет — с красного на зеленый; лохматые милиционеры машут жезлами в холодной пыли, самосвалы везут свеклу, роняют ее, похожую на Латинскую Америку; ларьки «Школьный базар»; а главный дом угадываешь по елочкам.

— Объект ваш торчит, — показал Трофимыч, я даже не повернулся, буду спать.

— Мы бы хотели жить в отдалении от работы. Вы должны нас понять — крысы мстительны, — нагонял страху Старый.

Нас доставили в санаторий для беременных на круглом холме, там спешно выселяли палату. Беременные комкали пожитки, выкатывали кровати и уносили животы. Трофимыч хвастал: туалет через коридор, крючок завтра плотник повесит, пока можно к ручке поясок привязать и придерживать; и шептал что-то милиционеру, прикатившему на непристойно трескучем мотоцикле, указуя ему на наши окна, — я припал к незастеленному матрасу, глядя в кнопку «Вызов в палату сестры», — надо этот вызов совместить с отзывом Старого из палаты. Какого черта я здесь? И уже спал.

Что? Это Старый скрипучим рычагом поднял изголовье кровати, я проснулся и сделал так же. Мы лежали ногами к стеклянной стене, как отдыхающие беременные — грея руками живот, с холма смотрели на город, собирающийся перед нами под клонящимся солнцем, ветер пошатывал волнистые, застиранные шторы и поил нас нагретым запахом незнакомой земли.

Город проступал в моей жизни, навсегда соединяясь с дремотой, и томил своими жалкими построениями влево и вправо от высвеченной розовым главной улицы и своим отношением к небу.

Дальше от середины город смирел. На окраинах рядками и парами торчали лысые крыши с редкими волосинами антенн. Буханками лежали пятиэтажки времен Никиты Хрущева, грязно-белые, в крапину, зеленые с пробеленными стыками панелей. Они прятали за плечами творения военнопленной немецкой силы с пузатыми балкончиками и румяных ветеранов — бараки с кособокими, черными сараями во дворах и качелями, без скрипа мотающими чье-то платьице, как тополиный пушок.

Далее расходились сады, в них торчали голубятни. А прочее — цеха, закопченные трубы в железных поясах, дым.

Но обратно, ближе к сердцу — площади, город густел и возвышался, прощаясь с жалкой провинциальной осанкой. Первые дома коммунистических пятилеток, каменными буквами складывались в заклинание и обращались в слепок мертвого лица — потрескавшуюся маску с отпадающей краской и штукатуркой. Но — сейчас стекало солнце, ветер раскачивал тени по обочинам — маска таяла, высвобождая плотскую, живую гримасу, запрокинутую к небу, больной глазной блеск, бредящий шепот, изошедший, но не покинувший обезвоженных идольских губ.

Дома, перепоясанные ярусами, разбухали ввысь, убывая в поперечнике; подстегивали ращение свое остекленными лестницами и лифтовыми шахтами с темными, гуляющими тромбами кабин, бетонными балконами, космическими круглыми окошками, надписью под крышей «Война рождает героев» — и равнялись на шершавую, словно решетками облицованную, сваю гостиницы, воткнутую в зал для собраний с плоской крышей.

Дома обрывались нехотя, разламывая крышу на ступени, пихая в небо тупые башни с прямоугольными колоннами, накрываясь перепончатыми стеклянными шатрами, раскручивая верхние этажи спиралью, словно надеясь запулить-таки выше последнее: костлявый шпиль — в синие небеса, туда дома вздымали звезды, гербы, вскинутые руки каменных фигур. Похожи на лестницы. Орудия непонятного труда, сдвинутые тесно. Расставив жесткие ребра, углы и карнизы, приподнимаясь — приподнимаясь с хрипением. По площади бродила под присмотром разноцветная малышня.

Цедили квас из желтой бочки в веселые кружки, пуская без очереди бабок в чернильных халатах — бабки высаживали на клумбах цветы в кульках, отворачиваясь от фонтанных брызг, носимых ветром, и брызги доставались рыжей лошадке, впряженной в телегу с лопатами и цветами.

Клумбы чернели политой землей, по ним розовыми и фиолетовыми бороздами тянулись густые грядки, завиваясь в кольца, расходясь и сходясь ромбом вокруг цветущих белым и огненным кустов. Кругом, куда ни повернуться, виднелись кленовые кроны, кудрявые парики тополей, неженки-каштаны, рябина да сирень, гнутый боярышник. Водонапорная башня торчала из березовой рощи. Все ходили пешком.

— В таком городе можно встретить мою бабушку, — произнес Старый. — Или самого себя. Молодого.

— Потом ходить с набитой мордой.

— Отпущу здесь бороду. Видишь? Там — бабочки. Рай.

— Небось то же говорил в Люблино. А у нас там стырили две живоловки. Нам везде — подвалы. Лично я не собираюсь в раю заниматься выловом грызунов. Я думаю, у них отдельный рай. Как нам вместе, если мы же их и поникали.

— Заработаем здесь. Область пищевая, богатая. До зимы почистим заводы, в феврале отдохнем в Египте.

— В Египте александрийские крысы — тридцать два сантиметра. Лучше Италия. Испания. Там… спорадически[5].

— Раз деньги пошли, наймем контору по Ярославскому шоссе. Наберем людей, пошьем форму — чтоб красиво. Ты будешь начальник по вылову, я — по науке. Ты закончишь диссертацию по садовой мухе. Или по муравьям. Забудешь, как пахнет павший грызун.