Крыша мира - [29]

— Надлежит… — строго сказал полковник, еще сильнее выпучив глаза. — Инструкция говорит недвусмысленно: «Всем, прибывающим внутрь чумного района, а также в пропускные пункты (каковым в частности является Токфан), обязательно вспрыскивается предохранительная сыворотка Иерсена»… И вообще, — внезапно рассвирепел он, — я бы рекомендовал вам не смеяться: мы здесь по высочайшему повелению не шутки шутим. Потрудитесь последовать на площадь с Николаевым. Поручик Николаев, отведите к месту. А вьюки и седла их сжечь, за отсутствием пока дезинфекционной камеры… — И, помолчав секунду, прибавил: — Равно и верхнюю одежду.

— Но, полковник…

Кавалергард снова стукнул ладонью:

— Согласно высочайшей инструкции.

Пожав плечами, мы тронулись за Николаевым.

— Что за дьявольский водевиль!

— Водевиль не водевиль, — покачал головой поручик. — Мы полковника между собою зовем не Ревновым, а Бревновым. Дубоват на голову. Если он вас расстреляет — мы не удивимся: пеняйте на встречу.

— Да что вы, в самом деле! Словно об этом можно серьезно говорить…

— И очень даже. Суд приговорит, будьте уверены. Против Ревнова не пойдет. Туземцам пример нужен — чтобы не прорывали кордонов: недисциплинированная публика. На русских показать лучше, с туземцами-то здесь что-то не очень ладно — восстание как-никак было. И вообще — недовольство. Принц настрого приказал: с туземцами отношений не осложнять. Вы для Ревнова сейчас клад. Тем более, что как студенты, извините, так сказать, сомнительной благонадежности, в смысле политики, я разумею. Расстреляют, будьте уверены.

По дороге попался Нурадда. Он не смеялся больше.

— Конец пришел нам, тура шамол. Приказано согнать весь народ на площадь — не к добру. А ты с ним о чем поспорил? Не вышло бы чего… Зачем и Гассана и Саллаэддина — обоих посадили под караул?..

Я остановился как вкопанный.

— Под караул? Когда?

Дело и впрямь становилось, кажется, серьезным.

— Как пошли скликать на площадь людей — тот тура, что идет с вами, сам отвел их на конюшню к отцу и запер засовом снаружи.

— Вы еще, к тому же, оказывается, понимаете по-ихнему! — подозрительно покосился на нас Николаев. — Прошу не вступать в разговоры. Я языка не знаю, а вы все-таки, в некотором роде, на положении арестоанных.

— Нурадда, друг, скажи Давляту — я сон видел: иду будто по турьей тропе — знаешь, верхней, по которой меня в прошлом году водили. А за поворотом, у белой скалы, ждут меня лошади и джигиты… что взаперти остались.

— Чудесно, хорошо, — широко осклабился Нурадда. — Давлят — такой отгадчик снов, лучше на свете не было.

— Пшел! — неожиданно замахнулся на токфанца Николаев. — Я вторично предупреждаю вас. Вы и так перед расстрелом; разговоры могут лишь отягчить вашу участь.

— Он спрашивал меня, зачем народ собирают на площадь. Должен же я был разъяснить…

— Напрасный труд. Полковник разъяснит сам.

На площади, перед мечетью с покривившейся кровлей, уже толпились туземцы: мужчины, женщины, дети. На каменном помосте перед входом установлен стол: помощник «старшего клистира» раскладывал на нем какие-то блестящие инструменты и баночки. Сам профессор, блестя черной кожей новенькой куртки и чембар, фиксировал будущих своих пациентов всеми шестью глазами. Нас установили на том же помосте среди офицеров и солдат конвоя. Почти тотчас же, следом за нами, явились оба полковника и Шпицберг. Кавалергард тяжело дышал и расправлял усы. Едва поднявшись на каменную террасу, он хрипло приказал:

— Переводчика!

Юркий сарт в огромной белой чалме, надвинутой на плутячьи глаза, поджимая руки к животу, выскользнул из рядов.

Полковник побагровел, шагнул вперед и заговорил. Что он говорил — я не понял ни звука; впрочем, слушал я плохо — я следил за переводчиком, за отчаянной игрой его лица: явственно, он без малейшего успеха старался ухватить хоть какой-нибудь смысл в том, что кричал Ревнов. До слуха нашего отчетливо долетало лишь беспрестанно повторявшееся:

«Его высочество… сочество… сочество…»

Он кончил наконец. Переводчик черпнул воздух всей грудью, с мужеством отчаяния, вытаращил для пущего сходства глаза и, напружив грудь, как подлинный полковник, высоким, взвизгивающим фальцетом начал импровизацию. Чего в ней только не было! И губернатор, и Ак-Падишах, и черная смерть, и милосердие, которое предписывает Коран, и, как припев, въевшееся, очевидно, в память сарту незнакомое, но важное, очевидно, очень важное слово:

«Сочество… сочество… сочество…»

— А налог будет? — робко спросил кто-то из толпы.

Давлят, стоявший в первом ряду, угрожающе махнул рукой: тот спрятался.

После полковника очередь была за профессором. Николаев шепотом сообщил нам порядок дня. Дабы понудить туземцев к добровольному принятию обязательной, по инструкции, прививки, полковник скажет агитационную речь, а профессор в общепонятной форме разъяснит смысл прививки; потом произведено будет на глазах у туземцев показательное вспрыскивание всем членам чумного отряда, начиная с самого профессора, и лишь потом приступят к «иерсенизации» туземного населения.

Профессор говорил популярно — в этом ему надо отдать полную справедливость. Он построил свое разъяснение существа прививки на следующем образе. Человек заболевает чумой потому, что у него в крови заводятся маленькие, невидимые глазу зверьки, — ну, скажем, волки, — которые и выпивают ему кровь. Что мы делаем, чтобы уничтожить волков? Выпускаем на них собак, сильных, которые этих волков съедают. Так и с кровяными волками: мы приготовляем таких же маленьких, тоже невидимых глазу, собак — вот они, в этой маленькой скляночке (он поднял над головою ампулу) — и посредством этой вот иглы (показывается шприц) впускаем их в кровь. Они поедают кровяных волков, и человек выздоравливает.