Крымский узел - [7]

Украинские политики акцентировали внимание на «опасности со стороны России» еще и потому, что это давало им возможность трактовать все крымское движение как исключительно пророссийское и бороться с ним не как с демократическим движением за расширение прав самобытного региона, а как с «пятой колонной» соседнего государства.[36]

Излишне говорить о том, что проблема Крыма, Севастополя и флота, как и в России, на Украине являлась важнейшим фактором внутриполитической борьбы. Этим в частности объясняется то, что весьма умеренная позиция Л. Кучмы в бытность его премьер-министром в вопросе о базировании ЧФ сменилась достаточно жесткой позицией с занятием им поста президента.

Война в Чечне, в которую вступила Россия в начале 1994 года, отодвинула тему Крыма, Севастополя и Флота на задний план (если не считать резкого демарша российского радикала Николая Лысенко в апреле 1995 года), однако, осенью 1996-го с окончанием боевых действий она снова оказалась в центре внимания. Это было связано с достаточно резкими заявлениями секретаря Совета безопасности России Александра Лебедя и мэра Москвы Юрия Лужкова о необходимости поднять вопрос о статусе Севастополя. Они произвели большое впечатление как в России, так и на Украине, повлияв на документы Госдумы и Совета Федерации, а также на решение Б. Ельцина отложить свой визит в Киев, который рассматривался как важный момент на пути к подписанию широкомасштабного договора между Украиной и Россией.[37]

Некоторые СМИ склонны были считать эти демарши российских политиков выражением некоей новой «крымской» политики России (украинские аналитики объясняют это необходимостью для России новой точки приложения сил после поражения в Чечне, или об осознании Россией необходимости контроля за черноморским транзитом[38]). Тем не менее, это, очевидно, не вполне соответствует действительности.

Письмо А. Лебедя приоткрывает завесу над причинами российского подхода: это задержка с определением статуса ЧФ на территории Украины, отсутствие подвижек в решении проблемы его базирования. Лебедь рекомендовал использовать «территориальные разногласия» как рычаг для давления на Украину в вопросе о флоте.[39] Это было вполне адекватно понято украинскими политиками. Так, например, С. Головатый, комментируя решение Совета Федерации России в декабре 1996 года, отметил в интервью газете Коммерсант-Daily, что, по его мнению, «российские сенаторы, явно понимая бесперспективность своих претензий в отношении Севастополя, хотят самим фактом их выдвижения заставить Киев подписать соглашения о разделе на выгодных Москве условиях».[40]

Казалось бы, особняком стоит позиция Ю. Лужкова, недвусмысленно акцентировавшего внимание именно на территориальных проблемах,[41] однако, в действительности и она не выпадает из традиционной стратегии Москвы в крымском вопросе, составной частью которой всегда была игра «риторическими мускулами», рассчитанная на произведение известного эффекта. Общим местом в оценке «внешнеполитических инициатив» Ю. Лужкова уже давно стали указания на его стремление создать себе имидж патриота ввиду новых президентских выборов.[42]

Следует иметь в виду, что усиление «крымской» риторики в конце 1996 года совпало с острыми дискуссиями внутри российского истеблишмента по проблеме расширения НАТО на Восток, в которых был очень существенен момент «гарантий безопасности» страны. Тема Севастополя, как и тема Белоруссии, поднималась в контексте поисков «адекватного ответа» Североатлантическому альянсу. Как только было достигнуто общее соглашение с НАТО, а также произошло известное разграничение сфер влияния России и НАТО в государствах бывшего СССР, «проблема Севастополя» была быстро закрыта, что говорит о том, что ее вряд ли можно рассматривать как самостоятельный фактор российской внешней политики. С приближением НАТО к границам России, российские политики всерьез задумались о создании новой военно-политической системы на территории бывшего СССР. Это неизбежно повлекло за собой поиск и привлечение надежных союзников. В этих условиях политическая конфронтация с Украиной выглядела слишком неконструктивной. Постепенно стороны стали переходить от взаимных претензий к выработке партнерского стиля взаимоотношений. Важной вехой на этом пути стало подписание широкомасштабного Договора о дружбе, сотрудничестве и партнерстве между Российской Федерацией и Украиной в 1997. Что касается трудностей его ратификации российской стороной, то они также отражали не столько глубоко укорененный в российском сознании ирредентизм, сколько особенности вполне естественного привыкания к новой реальности.

В течение шести с половиной лет мир с замиранием сердца ожидал возникновения новой горячей точки в Европе, которая могла бы превратиться в зону серьезного конфликта между двумя крупными государствами, образовавшимися на развалинах бывшего СССР и унаследовавшими его ядерный потенциал. Этого не произошло, поскольку в сущности никакого территориального спора не было. «Крымские разногласия» России и Украины создавались отнюдь не «патриотическими» устремлениями или амбициями сторон, а скорее навязывались обстоятельствами руководству обоих государств, которые втягивались в решение проблемы зачастую помимо своей воли, не имея каких-либо априорных политических стратегий.