Крымские тетради - [159]

— Теперь будет и в самой Москве.

— Выбирай: расстрел сейчас или трибунал потом?

— Шлепай!

Страшная тишина наступила в лесу.

Выстрел — и паникер упал, но стрелял не Чуб, а инженер Малкин.

— Это наше партизанское решение. Всем ясно?

— Капитан Исаев! — сказал Чуб. — Боевой рубеж — перекрестная кромка «Утюжка». Стрелять только по фашисту, которого видишь собственными глазами. Повторяю: собственными глазами!

Чуб увел комендантский взвод чуть ниже.

Пока партизаны отдыхали, Чуб, верный своему методу, пошел на личную разведку.

Как важно знать командиру каждую складочку местности, учесть, как на ней будет вести себя противник!

Да, вот на этом пахнущем полынью пятачке он будет непременно отдыхать. Ему от пятачка нельзя будет продвигаться цепью; желает он того или нет, надо будет скучиваться. Он придет с дальних низин — чертовски усталый, ошпаренный прямыми августовскими лучами.

И что примечательно над пятачком — камни с густым мелким кустарником. Всего в двадцати метрах. Это очень важно. За камнями поперечный вал, а за ним исаевцы.

Михаил Ильич поднялся к комендантскому взводу, лег, передохнул, взял в рот сухой стебелек.

— Батя маракует, — подмигнул Октябрь Козин, Чуб поднял руку, выплюнул стебелек.

— Засада здесь. — Он повел партизан к камням, что в двадцати метрах от пятачка, где, по его расчету, должны отдыхать немцы. Показал каждому боевую позицию, указал место, где будет находиться сам. — Смотреть на меня, на мои глаза, на руки. Каждый будет меня видеть. Стрелять по сигналу! Отдыхай!

С полудня четкие звуки из долин долетели к чубовцам. Ясно: там началось большое движение.

Чуб знал свое место. Умелому везет. Расщеленная глыба, обволоченная кустарником. Если стоишь за ним, то тебя видят все партизаны и не будет видеть враг. Кроме того, под твоим наблюдением и тропа, что начинается от поляны. Отличное место!

Рядом, чуть правее и уступом назад, замаскировался с пулеметом Эмма Грабовецкий, по соседству с ним — Козин, дальше — Малкин.

Восемнадцать партизан комендантского взвода. Что ты, что они! Один дух, одно понятие, будто восемнадцать душ с девятнадцатой, командирской, стали одной душой.

Припекает. Снизу голоса. Постреливают, даже шалят — кто-то перекликается очередями автоматов.

В далеком просвете леса мелькают в три погибели согнутые солдатские фигуры.

Чуб оглянулся — и все взгляды на него. Каждому посмотрел в глаза, подбодрил, потребовал выдержки.

У Эммы Грабовецкого горят глаза, на щеки лег нервный румянец.

Слышен цокот кованых сапог, лошадиный храп. Ближе и ближе. Группа карателей вышла на поляну, остановилась, сбросила ношу. Многие вытирают потные лбы.

Грабовецкий побелел. Чуб больше смотрит на своих, чем на вражеских солдат.

«Выдержка, выдержка, выдержка!» — говорят его глаза.

На поляне все больше и больше немецких солдат.

Офицер подошел ближе, пристально посмотрел на скалы, снял пилотку с цветком эдельвейса и уселся на сухую, выжженную траву.

Больше ста солдат накопилось на поляне, а сзади шли и шли.

Чуб резко повернулся к своим, показал: еще рано!

Солдаты выстроились — один за одним, и Чуб резко взмахнул кулаком. И тотчас же раздалась пулеметная очередь Грабовецкого.

Ударили так, что через полминуты на поляне была сплошная каша. Сзади напирали, но по ним почти в упор ударили исаевцы — им было виднее, они находились повыше.

Всего пять минут — и вся лавина откатилась назад, да с такой прытью, что пулями не догонишь.

Партизаны добили карателей, и Чуб двинул в прорыв исаевский отряд.

— Жмите в зуйские леса — к нашим, и скорее, а мы малость подзадержимся.

Исаевцы ушли, комендантский взвод поднялся выше. Недосчитались Малкина. Его нашли на боевой позиции. Он был мертв, но ни единой раны не обнаружили, установили разрыв сердца. По всему — инженер не выдержал сверхчеловеческого предбоевого напряжения.

Чуб бросил партизан далеко назад. Он знал, что два батальона румын должны двигаться навстречу немцам. Решил ударить немедленно и по ним.

Быстро заняли рубеж, правда не очень выгодный, но румыны уже подходили.

Партизаны подпустили их метров на сто и огневым шквалом положили первую цепь, а сами не стали задерживаться, взяли влево, подошли к ущелью, вскарабкались по обрывистой скале на вершину и замерли.

Румыны открыли очень сильный огонь. Тут и пулеметы, и минометы, и горные пушки.

Вдруг им ответили с противоположной стороны, с той самой, где была поляна.

Кто же там? Неужели исаевцы? Быть не может!

Но это были немцы. Они с таким остервенением набросились на место предполагаемой партизанской засады, что совсем потеряли голову, открыли страшной силы огонь. По румынам…

— Концерт идет! — крикнул Октябрь.

Он бросил автомат.

— Засекай время.

— Галерка, аплодируй! — чуть ли не плясал Эмма.

— Полный аншлаг, — смеялись партизаны и, дождавшись конца перестрелки румын с немцами, преспокойно ушли к своим отрядам.

Еще два дня каратели по плану «обрабатывали» судакские леса, а 4 августа ушли на Керчь.

В западной литературе, в частности в книге престарелого фельдмаршала Эриха фон Манштейна, немало страниц отведено июльским боям 1942 года в крымских лесах.

Манштейн до сих пор не понимает, какая сила спасла партизанские отряды. Ведь целый корпус действовал против трех тысяч партизан, немцы понесли большие потери, а разве они обезопасили свой тыл? Нет, уже в первой половине августа все крымские коммуникации были под отчаянным партизанским ударом.