Крымские тетради - [140]

У Македонского напоили меня кипятком.

Михаил Андреевич жалостливыми глазами смотрел на меня; обеспокоившись, спросил:

— Худо?

— Лучшего никто не даст. Говори: послал разведчиков на магистраль?

— Они уже там, командир… Побриться бы тебе, а?

Я пожал плечами: где, чем?

— У нашего румына эккеровская бритва. За милую душу обкорнает.

Тома — шустренький, дьяволистый грек-румын, я о нем еще скажу — будто тугими бинтами затягивал мое сморщенное от голода лицо, и все же мне было приятно.

Пальцы его со смолистым душком ловко массировали кожу, плясали на щеках, как палочки на барабанной шкуре.

Он брил без мыла, но боли я не ощущал и под треск стального лезвия медленно засыпал.

И вдруг слышу требовательный голос:

— Что ты, чертова кукла, заразу тут разводишь? Вытяни руки! Господи, еще румынская грязь под ногтями… Варвары…

Картина: румын Тома стоит перед женщиной в черной кубанке и парадно щелкает каблуками подкованных ботинок, а женщина — в галифе, сапогах, в руках длинная палка, какую обычно носят горные чабаны. Глаза у нее строгие, но не злые, где-то в них прячется смешинка.

— Невежа! Марш отсюда!

Тома умен — эта женщина зла ему не сделает, потому он с особенным шиком демонстрирует свою готовность быть наказанным, обруганным. И даже огорчается, когда женщина всем корпусом повернулась к нам:

— Начальство называется. Нет бы встретить усталую, голодную… От вас дождешься.

— Дорогая Полина Васильевна! — Македонский взял ее под руку и галантно повел в командирский шалаш.

— Шут ты гороховый. По-серьезному предупреждаю: не позволяй своему брадобрею по лицам елозить… Заразу разведешь.

Она устало села, кубанку долой — рассыпались черные волосы с шелковистым блеском от чистоты. И вся наша гостья была опрятна, пахла чем-то обаятельно домашним.

Я сразу догадался, кто она: Полина Васильевна Михайленко — главный врач крымского леса. О ней много говорили связные на перекрестках партизанских троп.

Она вытянула ноги:

— Эх, Мишенька, как мне надоели эти тропы. Вот клянусь: останусь жива — и не взгляну на них.

— Еще как потянет сюда, — улыбнулся Михаил Андреевич, нацеживая из котелка кизиловый настой.

Полина Васильевна, обжигаясь, выпила настой, сладко потянулась:

— Часик отдохну, а потом снова ать-два. — Она поднялась, одернула гимнастерку и села напротив меня, Я чувствовал давно: она краешком глаз наблюдала за мной. Сейчас взгляд у нее был прямой, цепкий. — Командир Четвертого района?

— Так точно, Полина Васильевна.

— Как же вас угораздило: в штабе вшей развели?

— Были вши…

— А теперь?

— А теперь их нет!

— Раздевайтесь!

Я недоумевал.

— Побыстрее!

Категоричность потрясающая.

— Может, в другой раз, доктор?

Лицо ее посуровело, надбровные дуги круто изогнулись.

— Я сегодня прошла двадцать верст, мне сорок лет, и у меня ноги распухли, — сказала она с женской расслабленностью.

Не медля ни единой секунды, я стал снимать с себя гимнастерку…

Она внимательно осмотрела каждую складку на моей одежде, не пропустила ни единого шва.

Мне вообще на сей раз повезло: только вчера мы устраивали у себя баню. Куренкова выжарила всем нам белье, Оно было не ахти каким чистым, но опрятным.

Полина Васильевна искренне сказала:

— Большое вам спасибо.

— За что же?

— За жалость к моим ногам. Ведь я к вам топала, а вот теперь высплюсь. Миша, позволишь?

— Хоть трое суток!

— А что? И не проснулась бы. Мы, бабы, любим поспать!

Спала она ровно три часа и пошла в Алуштинский отряд.

Ждал ее там раненый партизан.

Ходила она из отряда в отряд, и все дороги дальние, то вверх взлетают, то с разгона падают в глубокие ущелья, — дальние и опасные.

Кто-то подсчитал, что доктор Михайленко за год партизанства прошагала путь, равный одной шестой длины экватора, на нее пять раз нападали фашисты. Но она словно была заворожена, и пули не задели ее.

Наш партизанский главный врач!

Вот один из ее госпиталей осени сорок первого года: комнатенка в три окна, посередине что-то похожее на лежанку, покрытое ковром.

Раненые. У одного пуля прошла под лопаткой и вышла ниже ключицы. В наших условиях — рана смертельная, но и парень и Полина Васильевна держатся уверенно, хотя у доктора, кроме рук своих, практически никакого хирургического инструмента, у парня в лице ни кровиночки.

У его соседа слепое ранение бедра, рядом тихо стонет другой с раздробленными фалангами пальцев, в углу мучается человек от водянки.

Оперировать надо на виду у раненых — другой крыши нет, ассистентов нет, анестезирующих средств тоже, инструмент примитивный…

Вот Полина Васильевна входит в комнатенку в белоснежном халате чистая, доброглазая, уверенная:

— Что, ребята! Рискнем, а?

— Начинай с меня, доктор!

Два дюжих партизана подхватывают раненого и кладут на лежанку — это и есть хирургический стол.

Полина Васильевна ко всем:

— Отвернуться и не мешать!

Команда выполняется беспрекословно.

— Спирт!

Раненому вливают в горло почти насильно двести граммов чистейшего ректификата — вот и весь наркоз.

Полина Васильевна обыкновенным перочинным ножом рассекает раневой канал, удаляет гематому, перевязывает сосуды.

Тихо в комнатенке.

Нам, немедикам, трудновато понять, какой в настоящее время совершается подвиг. Но он совершался, и цена его — человеческая жизнь!