Крымские тетради - [110]

Вы стоите у окна вагона с зеркальным стеклом; мчится, мчится скорый. Даешь, даешь юг, — говорят колеса.

По тамбуру идет плотный человек, с крепкой шеей, в точно подогнанной железнодорожной форме, по-хозяйски оглядывающий и пол с красным ковром, и карнизики, на которых нет и пылиночки.

У человека острые серые глаза, морщинистое лицо, но энергичное, подвижное.

Человек этот пройдет мимо вас вежливо и легко, не надо вам жаться к стенке вагона — он вас не заденет. Он умеет не задевать никого даже в самых узких проходах.

Человек этот — бригадир вашего скорого поезда, и вы никогда не догадаетесь, кем он был в прошлом, настолько вся его фигура плотно вписалась в движение, в ритм, в жизнь состава, мчащего вас на юг.

Имя этого человека — Митрофан Никитович Зинченко.

Мне теперь известны подробности необычного марша Митрофана Никитовича через снега и крутые скалы.

Мы дали ему все: взрывчатку, сапера, снабдили самой точной картой, а вел севастопольцев сам Федор Данилович Кравченко — потомственный лесник горного Крыма.

…Путал карты снег. Он изменил окружающий пейзаж неузнаваемо. Дед Кравченко, на что уж знаток троп, чувствовал себя не в своей тарелке, то и дело присматривался к сугробам, скалам, к кромкам перелесков. Со скал свисали белые ледяные козырьки, готовые сорваться от любого шороха.

Наконец нащупали место, по которому можно спуститься на шоссе, к мосту. Со взрыва его все и начнется.

Спускались по Чертовой лестнице, сто раз вспотели, но оказались там, где и надо было быть.

— Ось тутэчки, за поворотом, и мист. Чуетэ, журчить вода! — Кравченко успокаивал товарищей.

Приближался рассвет. Зинченко с Федором Даниловичем пошли к мосту.

Небольшой перевальчик и… мост.

Освещенные бледноватой предрассветной луной, маячат фигуры рослых часовых.

Время все же упущено, вот-вот станет светло. Куда деваться? Подняться наверх? Сколько сил потребуется, чтобы снова спуститься!

— А що, як мы сховаемся на дэнь в сарайчику, — робко предложил дед.

— Где сарай? Веди!

Недалеко от дороги нашли каменную постройку — низкостенную, с полуразваленной крышей. Она удачно расположена в густом кустарнике. Зинченко все же колебался: от дороги всего двести метров.

Ярче стала луна, осветила снежные горы; они как бы приблизились, и от них шло безжизненное дыхание.

— Затихнуть! — Командир повел партизан в сарай.

Рассвело, и шоссе ожило, захлопали выстрелы патрульных.

Идут машины. Мелькают перед партизанским наблюдателем, осторожно выползшим на бугорок, опознавательные знаки. Они разные. Слава богу, идет обычное движение.

Партизаны сидели в сарае, молчали, только бледнее стали их лица; кто-то заметил, как трижды перекрестился дед Кравченко.

Утро пришло с солнцем, бьющим через щели прямо в глаза, усиленным движением по дороге, от которого подрагивали стены развалюшки и сыпалась мелкая штукатурка.

Что-то задумано: уже несколько часов Зинченко пристально следит за отрезком магистрали, выгнувшимся правее и выше невидимого от сарая моста. Там машины, редкие пешеходы, шагающие в обе стороны, мчащиеся с выхлопами-выстрелами мотоциклы с седоками в круглых шлемах.

Вот показалась группа женщин с тяжелой ношей за плечами.

«Значит, движение гражданским позволено!» — делает вывод командир.

Зинченко поглядывает на деда и вдруг требует:

— А ну, снимай пиджачок! А ты, Малий, гони шапку. Быстро!

…На откосе дороги появился сгорбленный пожилой человек с мешком за плечами. Жалкий, в кургузом пиджачке. Вот он оглянулся по сторонам, мгновенно перепрыгнул через небольшую стену, мирно побрел по дороге в сторону, моста.

Он был спокоен и ко всему равнодушен. Так шагает человек, которому жизнь не мила, и тянет он свою лямку, пока ноги носят, и ему наплевать, что с ним может случиться.

Зинченко — это он шагал с мешком, — наблюдая искоса, взглядом опытного разведчика «фотографировал» и берега горной речушки, и самую речушку, и пути подхода к мосту, и сам мост. Молниеносно возникла картина ночной диверсии: подходить надо по речке, прямо по ледяной воде. Другого пути нет.

Вот и мост, и часовые на нем. Они приблизились друг к другу, круто, как по команде, повернулись, хотя никто ими не командовал. Это, видать, от скуки.

Зинченко идет себе, и нет ему вроде никакого дела ни до моста, ни до строевого шага часовых. Идет себе как ни в чем не бывало. Но тут, по всей видимости, наш командир, переиграл.

Не успел пройти от моста метров пять, как раздался властный оклик:

— Стой!

Остановился, не спеша повернулся к двум немцам, идущим прямо на него…

Зинченко потом рассказывал:

— Я знал — мое дело табак. Только спокойствие и хладнокровие могут спасти. Наступила минута, которая должна сказать, что стоит моя десятилетняя служба на границе.

И я был спокоен, я видел детали: фонарик у немца справа, висящий на пуговице, был старый, с облезлой краской, лопнувшим стеклом, а у другого из-под шапки выглядывала рыжеватая седина, и весь он был морщинистый, тусклый.

Они подошли нормальным шагом, потребовали документ. Я выжидал. Тусклоглазый был решителен, дернул за вещевой мешок, истерично крикнул:

«Аусвайс!»

«Да, да… Есть, есть аусвайс!»

Я стал рыться в кармане — в одном, другом, а мысль одна: не было бы осечки! Нащупал пистолет, спокойно вытащил, как вытаскивают самый безобидный предмет, и сразу: