Крымские тетради - [106]

Вот я задел его:

— У тебя, Виктор, нос точь-в-точь как у запойного винодела Фирсова. Помнишь такого?

— Только ты ошибаешься. Фирсов пьяницей не был. У него и нос был не синий, а красный, плавленый. Его носу завидовали актеры, особенно те, кому надо представлять роль Сирано!

Это адресовано мне. Я плохо знаю литературу, и комиссар спуска мне не дает.

— Сирано? Кто такой? — спрашиваю уже не без любопытства.

Домнин знает много — столько, что порой просто удивляет нас.

Вот разведчики комиссара Терлецкого принесли трофей — мешок пшеницы, подарок нашему штабу. Пшеница — не мука: жуй не жуй — удовольствия никакого. Инженерная башка комиссара умеет находить выход из любого положения. Домнин отыскал два крепких камня, каким-то манером взял их в кизиловый ободок и начал перетирать зерно и тут же рассказал, как неразумен человек. Пшеница имеет все, что имеет материнское молоко, а человек на мельнице обдирает с нее шкуру и этим самым ухудшает качество на две трети, а оставшуюся треть губит в печке и жует фактически мочевину. Люди в горах живут долго потому, что растирают зерна между камнями, без дрожжей и заквасок пекут лаваш… Ах, какой лаваш!

Виктор Никитович умел печь лаваш и не любил слово «лапандрусик».

Я чем дальше, тем больше привязывался к комиссару. Но плохо понимал начальника штаба. Иваненко достался нам в наследство от Красникова, и мы пока его терпели. Готовясь ко сну, он медленно, каким-то канцелярским движением слишком белых рук отстегивает командирский ремень, кладет его рядом, стараясь никого не задеть. Это хорошо, когда человек не мешает другим, но Иваненко любое свое движение как бы подчеркивает, и это неприятно. Спать ложится подальше от Красникова — они соседи — и долго лежит, устремив взгляд на темный потолок штабной землянки. Лицо его без красок, без выражения. Никогда не поймешь, как он воспринял слова, совет, приказ, доволен или нет, согласен или готов протестовать.

Домнин как-то предложил: откомандируем Иваненко в один из отрядов! Я не согласился. Думал при этом о настроении партизан, среди которых появится пришибленный отставной начальник. Да и Красников просил пока не трогать штабиста.

Красников — казначей района. У нас полмиллиона денег. Я не пойму, зачем они. Но казна есть, числится за нами и требует хлопот.

Красников сушит купюры, носится с мешком, как черт с торбой. Смешно и горько.

Но деньги и возня с ними всего-навсего камуфляж душевных мук. Красников живет думами о прошлых боях, ошибках, которые ему со стороны стали куда как видны.

Он не делится с нами, но, когда мы срываемся, осторожно поправляет нас.

Услышав мой спор о Томенко, без навязчивости заметил:

— Я думаю так: вот-вот Севастополь сам найдет нас.

Красников как в зеркало глядел. Через день я увидел деда Кравченко, летящего ко мне навстречу.

— Прийшов военный и наш Якунин, тот самый, шо фрицев богато побыв! выпаливает дед одним духом.

Я не смел поверить: неужели связь из Севастополя?!

Бегу и ног под собой не чую, у штабной землянки вижу расстроенного Кузьму Калашникова.

— Что случилось?

— Прислали, а радио нет!

— Не может быть!

В землянке негде повернуться. Военный без петлиц мне докладывает:

— Товарищ командир района! Прибыла связь из Севастополя. Высадились в Голубом заливе с катера-охотника. — Он мне вручает пакет, шифр, расписание работы радиостанции.

— Где рация, батарея, радист? — кричу я.

Маркин подробно докладывает о своем неудачном походе к нам, у меня в ушах звон, и лицо севастопольского связного ни с того ни с сего уменьшается и уменьшается.

Я встряхиваюсь, но зрение не улучшается: никого не узнаю.

Кто-то усаживает меня, дает глоток воды.

Немеют на руке пальцы.

Не знаю, что со мной: такого еще не было; чувствую, как кто-то расстегивает на мне ворот гимнастерки.

Я очнулся: в землянке комиссар, Маркин, Якунин. Моментально вспоминаю все, тихо говорю:

— Как же не уберег главного, а?

Маркин молчит.

— Но отдыхать я тебе не дам! Понимаешь?! Ты завтра же пойдешь в Севастополь!

— Так точно!

Поднимаю на него глаза и вижу человека, уверенного в себе.

— Я перейду. У Верхнего Чоргуна перейду!

Я удивлен:

— Откуда такая уверенность?

— Я трижды переходил линию фронта.

Атмосфера немного разряжается. Начинается расспрос о Севастополе.

Через двое суток Маркин уходит на Севастополь. Его сопровождают наши проводники.

30

Мы наблюдаем за дорогами и видим все передвижения врага. Но мы не знаем, почему он не трогает нас. О чем он думает, какие у него планы?

В заповеднике, там, где в последнее время находился карательный батальон — в шахтерском поселке Чаир, — мы имели своего человека, старого рудокопа Захарова.

Македонский бил фашистов под Шурами, Улу-Сала, под Мангушем потому, что имел глаза и уши в селах.

Да, здесь рядом фронт, немцев — пруд пруди, пособников их предостаточно, но не может того быть, чтобы не нашлись те, кто, несмотря на жесточайший режим, полную блокаду леса, не работал бы на нас, на советских партизан.

Надо искать таких; нельзя ходить, дышать, думать с закрытыми глазами.

Федор Данилович Кравченко говорит на татарском языке. Его знают по всей Коккозской долине, он имеет даже кличку «Ай, молла». Чернявый, плутоватый, сноровистый, никогда не унывающий, знающий великое множество анекдотов. Он мог часами рассказывать легенды о Насреддине, причем каждую легенду заканчивал восклицанием: «Аи, молла!»