Крымские тетради - [102]

…Прошли сутки. Батарея жила. Вокруг бушевал огненный шквал. Тысячи снарядов, мин, бомб глубоко вспахали древнюю крымскую землю, обнажая бетонные стены. Десятки пикировщиков с тоскливым воем кромсали южное небо, обкладывая батарею сверхмощными фугасными бомбами. Но батарея жила, громила танковый таран, звала Севастополь к смертельному бою.

Прошли вторые сутки. Батарея жила.

Защитники города — под оглушительные залпы заикинцев — готовились к неравному многомесячному поединку двух армий.

Прошли третьи сутки. Батарея жила.

От накала почернели орудийные стволы, но крепка уральская сталь. Один за одним падали артиллеристы, в узких проходах отсеков лежали раненые, но пушки стреляли…

Радист принял радиограмму; волоча раненую ногу, дополз до командира.

— «Батарея героически выполнила боевую задачу! — прочитал вслух лейтенант Заика. — Приказываю погрузиться всем на тральщик и следовать на новый рубеж».

Раненые подняли головы.

— Старшина, следить за морем!

— Есть!

Потемнело, старшина крикнул:

— Вижу на подходе тральщик!

— Выносить раненых! — приказал лейтенант, не спуская, однако, глаз с затихшего поля. Он чувствовал, что вот-вот начнется новая атака.

Один за другим шли раненые к тральщику, многих несли на руках, на плащ-палатках.

И тут показались немецкие танки. Они шли на предельной скорости, шли курсом на батарею.

Заика сам улегся за пулемет.

— Комиссар, немедленно отправляй тральщик!

Танки разделились на две группы, стали с флангов охватывать батарею.

Последнего раненого подняли на борт, на берегу оставался комиссар.

— На корабль! — крикнули ему несколько голосов.

— Отчаливай! Я — к командиру! — Комиссар посмотрел на палубу, козырнул: — Прощайте! — И, согнувшись, побежал на батарею.

Она еще жила.

…Морской солоноватый ветер гуляет над полем боя. У озера Кизил-Яр, на равнинах Карабаха догорают тридцать немецких танков. Черные скелеты двухсот машин — семитонных, тупоносых, гусеничных, легковых и штабных автобусов — усеяли все поле. Восемьсот солдат и офицеров отборной немецкой дивизии полегли на ржавой полынной земле.

Так был смят и уничтожен первый танковый клин врага, пытавшийся прорваться в столицу черноморцев.

…Точен и лаконичен рассказ нашего гостя. Я так и не запомнил его фамилии. В мартовских боях с карателями он пропал без вести, скорее всего замерз в горах, во время нашего трагического перехода по ледяной яйле. Но об этих днях позже.

…Через сутки враг, стремившийся к Севастополю, решил сманеврировать. Он оставил район заикинской батареи и двинул танковый таран на Севастополь по Симферопольскому шоссе. Предвкушая победу, немцы торопились, сметая наши слабые заслоны.

Но мощные залпы новой тяжелой батареи под командованием капитана Александера, затем капитана Матушенко потрясли горы. Колонны эсэсовцев шарахались в стороны и попадали под убийственный огонь морской пехоты.

Но наступила критическая минута, когда немецким танкам почти удалось овладеть высотой за Дуванкоем, с которой проглядывался Севастополь. Это была ключевая позиция отдать ее — открыть дорогу к Инкерману и далее на Северную сторону.

И тогда совершилось чудо. То чудо, которое будет служить загадкой для тех, кто не знал наши души: пять отважных севастопольцев 18-го батальона морской пехоты — матросы Иван Красносельский, Даниил Одинцов, Юрий Паршин и Василии Цибулько, возглавляемые политруком Николаем Фильченковым, преградили путь вражеским танкам. Красносельский и Цибулько были смертельно ранены. Фильченков, Паршин и Одинцов обвязались гранатами и бросились под немецкие танки. Танковая атака была остановлена.

Каждая минута обороны рождала героев. Имена их, за редким исключением, оставались неизвестными. Но их подвиги обретали крылья и летали от окопа к окопу, от матроса к матросу, от корабля к кораблю.

Десятки дней продолжался первый штурм. Убедившись в несокрушимости защитников Севастополя, фашисты после тяжелых двадцатидневных боев вынуждены были перейти к изнурительной позиционной войне.

Потом пришел студеный декабрь, начался второй штурм города, но и он не принес врагу успеха, а устлал подступы к Севастополю новыми кладбищами, которые соседствовали с теми, что остались после вторжения чужеземцев в половине девятнадцатого столетия, — английскими, итальянскими, французскими, турецкими.

Отгремели декабрьские бои, рассеялся горький дым пожарищ, расстилавшийся не только над ущельями и ложбинами, во и над городом, над всеми бухтами…

27

Наблюдатели с «Триножки» докладывают:

— На окраине Албата взрыв. Туда идут немецкие машины!

Это же Зинченко!

— Продолжать наблюдение, докладывать немедленно. — Я положил трубку, посмотрел на Калашникова: началось!

Он короткопалыми руками теребит серую мерлушковую шапку, посапывает.

Телефон молчит.

Калашников встает, потом снова садится.

— Не мельтеши! — требую, продолжая смотреть на полевой телефон. Звонок! — Да, да!

— Стрельба на шоссе от Коккоз до Бахчисарая!

Калашников сердито:

— Я же предупреждал! Теперь возьмутся за нас…

Я молчу, мысленно слежу за группой Зинченко. Она должна сейчас подойти к небольшой деревеньке Гавры и отсидеться до вечера в густом кизильнике.