— А вы любите музыку? — спросил митрополит у Мишки.
— Смотря какая музыка, — ответил мальчик. — «Интернационал» люблю, а «Боже царя храни» не люблю.
— А ты разве слышал «Боже царя храни»? — спросил отец.
Мишка поднял глаза на отца, не понимая делового смысла его вопроса сейчас, при митрополите, увидел непонятное раздражение на лице Игоря Михайловича и ответил:
— Не слышал и не хочу слышать. Хватит с меня того, что ты наслушался.
— Как же так? А вдруг — хорошая музыка? — с нескрываемым раздражением сказал отец. — Мало ли хороших вещей буржуазия приспосабливала для себя, для своих целей! А тебе и послушать неинтересно?
— Нет, музыка в самом деле неважная. Заупокойная какая-то, — вмешался митрополит. — По-моему, молодое поколение может не интересоваться. Я в данном случае всецело на стороне вашего сына.
Игорь Михайлович откинулся на спинку стула и сдержал вздох, который шел из самой глубины его существа и нес с собой радость. Стараясь скрыть наступающую улыбку, Игорь Михайлович закрыл глаза.
С Мишкой не согласен отец — и согласен священник: противоречия начинаются.
Мальчик почувствовал нелепость этого положения, когда его мысль понятна митрополиту, но противна отцу, и покраснел, напряженно думая.
Мать звенела стаканами, где-то на дачной улице свистали, за окном слышен был шепот и смех кокетничающей с кем-то работницы Нюры. Мишка думал и слышал все звуки, и особая, еще незнакомая ему раздвоенность, когда слушаешь и не слышишь, решая какое-то задание, окрашивала его тревогу.
— Нет, батя, ты все-таки не прав, — сказал наконец мальчик. — По-твоему, так я должен все, что ты пережил, пережить сначала, а без этого я ни о чем не имею права думать так же, как и ты. А я верю тебе про твою жизнь. Мне не надо сидеть в тюрьме, я тебе верю. И «Боже царя храни» не надо слушать. Ты ведь знаешь, что это плохая музыка, и я тебе верю.
— Я не говорил, что плохая; это говорил митрополит.
Отец не мог сдержать гордости сыном, как не смог бы и объяснить ее. И реплика его шла уже без раздражения, сохраняя только инерцию спора.
— А по-твоему, значит, «Боже царя храни» — хорошая музыка? — спросил Мишка злорадно.
Митрополит встал и в волнении, которое он, очевидно, изображал, стал ходить по комнате.
— Ваш сын умен. Природа наградила его.
— Природа? — не удержался Игорь Михайлович.
— Да, природа, — ответил митрополит.
Он стал говорить о преемственности поколений, о вечной связи дедов и внуков, как бы нарочно выпуская из этой цепи звено «отцов», о рассудочности нового поколения и о том, что эта рассудочность не убила главного человеческого чувства — веры.
Он очень умело говорил, не впадая в излишнюю, вызывающую раздражение темпераментность. Жестикуляция его, чрезвычайно умеренная, прорывалась только в одном жесте, торжественном жесте священнослужителя. Время от времени он поднимал обе руки и, вытянув их на уровне груди, как бы покрывал ими какой-то невидимый предмет. Эти простертые руки были в наборе его речи курсивом, которым он подчеркивал нужные места.
— Сын ваш прав. Нужно ли ему повторять всю вашу жизнь, как и жизнь всего человечества? Он верит. Этого вполне достаточно.
Мишка вскочил и, очутившись у самого лица митрополита, горячо крикнул:
— Я не про ту веру говорил. Вы меня не поняли…
Отца огорчил неожиданно резкий и невежливый поступок мальчика.
— Миша! Спокойно надо спорить.
Но митрополит и тут решил выгадать. Зная, что все мысли мальчика рождены под влиянием отца, он решил становиться на сторону Мишки во время всех его мелких столкновений с Игорем Михайловичем.
— Не сдерживайте его! — восторженным голосом произнес митрополит. — Спорить нужно страстно, беспокойно, горячо.
Но замечание отца дошло до Мишки больше, чем эти слова митрополита. Мальчик сел на место, и ровная школьная улыбка осветила его круглое лицо.
— Я не спорю. Я просто хотел уточнить.
— А вера, мой друг Мишка, бывает только одна. И отцу, и товарищу, и себе самому, и книжке, и всему-всему верят люди одним и тем же способом. Но об этом мы с тобой поговорим завтра. Я буду у вас гостить целый день. Хорошо?
Поговорив с матерью о хозяйстве, о погодах в нынешний дачный сезон, о том, как пахнет сосна по вечерам, митрополит уехал.
Ночью, просыпаясь, Игорь Михайлович при свете ночника видел, как Мишка ворочается в своей постели, как мотает его бессонница, и жалел, что затеял всю эту историю с митрополитом. Он понимал, что ему следует радоваться, что эта бессонница подчеркивает удачу его опыта, что противоречия, которые сейчас мешают ровному сну, закалят мальчика, сделают его более пригодным для путаной жизни, и все-таки жалел сына слепо, тепло, опасливо, как лет тринадцать тому назад, когда маленький пухленький ребенок вдруг начинал плакать и не мог сказать, что у него болит.
Весь следующий день митрополит провел с Мишкой. Отец уехал на работу и не знал, как прошло это время. Вернувшись, он застал их дружбу.
Безветренный вечер стоял за окнами и неподвижная тишина. Игорь Михайлович, когда вошел во двор, подумал, что в доме никого нет. Дверь была открыта. Мать спала в маленькой комнате, а в большой за пианино сидел митрополит и возле него Мишка. Они молчали.
