Крылья - [10]

До открытой вражды между нами дело не дошло, хотя я замечала неприязнь в его взгляде, да и сама была зла на него — менее всего мы склонны прощать другим свое в них разочарование. Установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета — мы просто старались не замечать друг друга. Встречались мы теперь разве что за обедом и ужином.

Мне было десять, когда меня отдали в школу — сразу в четвертый класс. Раньше в этом не было необходимости — я и так знала гораздо больше того, что изучали в младших классах. В принципе, отчим и дальше мог бы учить меня сам или в крайнем случае нанять приходящих учителей — доходы королевского палача позволяли ему это. Он получал не только хорошее жалованье, но и деньги от родственников преступников, которые платили за то, чтобы смерть приговоренного была максимально легкой; если приговор не требовал обратного, это не возбранялось. Это не значит, что отчим вымогал деньги или специально причинял казнимому дополнительные мучения, если не получал платы, просто он не считал зазорным принимать благодарность за хорошо сделанную — и, между прочим, нелегкую — работу. «До чего безобразно устроены наши тела, — говорил он как-то доктору Ваайне, — мало того, что они не способны нормально жить, не изводя нас болезнями, так они еще и не способны нормально умирать, не причиняя лишних страданий!» Так вот, причина, по которой меня отдали в школу, была иной: отчим счел, что я не могу провести затворницей всю жизнь и мне надо когда-то учиться общению с другими аньйо. Сама я была только «за», ибо к этому времени вечное сидение дома начало меня тяготить, и я жаждала новых знакомств и впечатлений. Мама была против — она догадывалась, какой прием меня ожидает. Но отчим считал, что если я не научусь стоять за себя сейчас, то потом уже будет поздно, а его мнение в доме, естественно, было решающим!

Я не представляла себе, что меня ждет. Споры между родителями на сей счет происходили не в моем присутствии, и я узнала о них позднее.

Я, конечно, уже была в курсе, что существуют аньйо, которые не любят крылатых, и что таких даже много — в частности, приятели Ллуйора или жители деревни, где мы когда-то жили. Но я полагала, что подобные предрассудки — удел исключительно глупых и необразованных аньйо и что в школе, где учатся дети цеховых старшин и дворян, мне не придется с этим столкнуться, ну разве что найдется пара-тройка дураков, но на них можно просто не обращать внимания. К тому же я была уверена, что, как и при знакомстве с Ллуйором, мои обширные познания произведут впечатление и помогут мне найти друзей.

Мое появление в классе произвело фурор. Поначалу я не заметила признаков враждебности; меня окружили и глазели, как на ярмарочного уродца, а я наивно приняла это за восхищение. Когда меня попросили помахать крыльями, я охотно сделала это; я честно отвечала на вопросы одноклассников, думая, что им и вправду интересно, и не чувствовала издевки; когда мои ответы встречали смехом, я смеялась вместе со всеми, думая, что они просто очень веселые ребята; и даже когда меня в первый раз дернули за крыло, я натянуто улыбнулась, хотя мне было больно… Ну а потом началось.

В той школе, как и в большинстве школ Йартнарской провинции (за исключением закрытых привилегированных пансионов), девочки и мальчики учились вместе, но мало общались друг с другом. У мальчишек были свои компании, со своими вожаками и любимыми жертвами, у девчонок свои. Но мое появление нарушило этот порядок. Против меня ополчились все.

Меня ненавидели вдвойне — за то, что я крылатая, и за то, что я дочка палача. Фамилия Штрайе не слишком распространенная, но все-таки мой отчим — не единственный ее обладатель в городе, и я могла бы соврать, что не имею к нему отношения, но сочла это ниже своего достоинства (впрочем, они бы все равно выследили, куда я иду после школы, но это я поняла уже потом). Я даже не стала говорить им, что он мне не родной отец.

Я надеялась, что моя прилежная учеба изменит ситуацию. Наивная! Теперь меня ненавидели еще и за то, что я отличница. Отличников они вообще не любили — как же, разве могут они стерпеть, что кто-то оказался умнее их! — а уж крылатой они тем более не могли простить столь явной демонстрации превосходства. И хуже того: учителя, от которых я надеялась получить поддержку, которые должны были защищать меня и как лучшую ученицу, и просто как вверенного их попечению ребенка, эти самые учителя, проникнутые духом Святого Троекнижия, сочли своим долгом «избавить меня от гордыни».

Будь я жалкой и убогой, что вполне соответствовало бы их представлению о крылатости как об уродстве, я бы, наверное, заслужила их искреннее сочувствие; но я осмеливалась учиться лучше «нормальных» детей, отстаивать свое достоинство и спорить со старшими, а это, разумеется, была гордыня. К слову сказать, никто из них так ни разу и не объяснил, что плохого в гордыне — ссылки на Святое Троекнижие не в счет, ибо там содержатся лишь утверждения, а не доказательства. Не могу сказать, что учителя явно поощряли травлю, но маленькие чудовища, именуемые обычно детьми, прекрасно чувствуют настроение взрослых.