условиях, отплыла на запад прямо из Генуи. Поэтому он ограничился тем, что написал ей, нарушив, после смерти Милли, договор молчания, смысл которого – до этого события – был столь глубок. Она ответила ему дважды, еще из Венеции, и нашла время ответить еще дважды из Нью-Йорка. Последнее из четырех ее писем пришло той же почтой, что и послание, пересланное им Кейт, но он даже не стал рассматривать вопрос, не переслать ли и его вместе с документом. Его переписка с компаньонкой Милли Тил теперь почему-то стала представляться ему чертой – фактором, как сам он сказал бы в своей газете, – времени, будь оно кратким или долгим, – которое ему еще предстояло прожить; но одно из самых острых сегодняшних соображений касалось того, что он пока не должен упоминать об этом Кейт. Она не задавала ему такого вопроса, ни разу не спросила: «Неужели ты никогда ничего не получаешь…?» – так что он никогда не оказывался прижатым к стене. Это он в глубине души воспринимал как милосердие, потому что ему нравилось, что у него может быть секрет. Секрет его был такой же тайной, какой, в столь же глубоком уединении души, он представлял себе и свое теперешнее заокеанское общение, почти даже и бровью не поводя, когда признавал, что эти отношения оказались единственными, где он был не вполне прям. В уме его для этих отношений существовал живой психологический образ: он видел их похожими на небольшой утес, возникший из необъятных пустынных вод, бездонного серого пространства прямоты. Несколько недавних случаев, когда они с Кейт совершали прогулки в отдаленных уголках города, были характерны тем, что более заметными становились сюжеты, о которых они молчали, чем те, что они обсуждали, – этот факт почему-то не мог облегчить Деншеру постоянного ощущения незащищенности, риска разоблачения. В душе у него таилось нечто, столь глубокое, что он не был способен выказать это никому на свете, а спутнице своих дальних прогулок менее всего: даже и с нею не был он способен пересилить себя; и тем не менее, преследуемый этим призраком, жил в постоянной боязни разглашения. Похоже было, что он сам навлек на себя эту неприятность какой-то глупостью, совершенной с самыми добрыми намерениями; и кажется довольно странным, что, прижавшись к возникшему из пустынных вод утесу, ухватившись за него и за Сюзан Шеперд, он счел себя укрытым от посторонних глаз. Это, несомненно, говорило о его вере в ее способность – или деликатную готовность – его защитить. Во всяком случае, знала только Кейт – то, что
знала Кейт, – а она не тот человек, кому могло быть интересно рассказывать об этом; и все же представлялось, что его
поступок, так тесно с нею связанный, его
акт, о котором больше никак не упоминалось, который невозможно было исправить, разносился теперь ветрами по всему свету. Его честность, как они с Кейт ее видели, составляла главный элемент грозящей ему опасности: до такой степени, что моментами он видел единственный для них выход в обоюдном последнем порыве как в последнем оставшемся им средстве, необходимость похоронить в темной слепоте взаимных объятий обретенное друг о друге знание, от которого было уже не избавиться.
Впрочем, правду сказать, у чувства, толкавшего их в объятия друг друга, в те дни были некие ограничения, которым они оба следовали, вероятно, по сокровенным личным соображениям. В условиях, заставлявших учитывать каждую мелочь, имело свои достоинства даже то, что три раза подряд в Баттерси-парке, куда миссис Лоудер больше не выезжала прокатиться в карете, Деншер прибегал к старому испытанному приему – в глубине уединенных аллей они с Кейт прогуливались бок о бок, тесно прижавшись друг к другу. Она могла, в ее теперешней ситуации, уходить из дому, не приводя излишних объяснений по поводу своего отсутствия, что давало им, впервые за все время, вполне ощутимое преимущество. Он предполагал, что в Челси – впрочем, он не настаивал на этом – она всегда могла сказать, что ездила через весь Кенсингтон взглянуть, из приличия, как там тетушка; тогда как раньше, в доме на Ланкастер-Гейт, всегда находились резоны, не дававшие ей возможности отпроситься взглянуть на других своих родственников. Вследствие чего они наслаждались свободой неизведанной доселе чистоты, достоинства которой, кстати говоря, не забывали разными способами восхвалять друг перед другом, показывая, как они это ценят. Они и правда всячески старались делать это, избегая лишь одного способа – использования своей свободы с большей пользой: непоследовательность, к которой оба в равной степени помогали друг другу отнестись как к чему-то естественному. Деншер сообщил Кейт, что то расположение, та чудесная теплота, с какими его встречают теперь на Ланкастер-Гейт, некоторым образом выбивают почву у них из-под ног. Он пользуется ужасающим доверием – они добились слишком большого успеха. Он не может назначать Кейт свидания без того, чтобы не злоупотребить доверием тетушки Мод и, с другой стороны, не может часто посещать дом сей достойной дамы, так как это связывает ему руки. Кейт понимала, что он имеет в виду, точно так же как он понимал, что имела в виду она, когда она призналась, что до такой же, не менее ставящей ее в тупик степени пользуется доверием тетушки Мод. В настоящее время оно стало каким-то особенным – с ней обходятся прекрасно; Кейт даже призналась в угрызениях совести из-за злоупотребления своей свободой. Так, в конце концов миссис Лоудер все-таки отыскала – и теперь совершенно бессознательно – способ им помешать. Не то чтобы они тем не менее не встречались понемногу в южных пределах города, подчеркивая, к обоюдной пользе, моральную сторону их поражения. Они переезжали на другой берег реки, бродили по улицам, убогим и безопасным, и, взбираясь на верхний этаж трамвая, они с грохотом добирались до Клапама или до Гринвича. Пусть им теперь не приходилось так считать минуты, как прежде, но Деншера поражало то, что тон их встреч – он не представлял себе, как это можно иначе назвать, – никогда еще не был таким мягким. Отказ говорить о том, о чем они
