Крылья беркута - [4]

Стрюков неслышно подошел к комнате Корнеевых. Прислушался. Уснули? Не может быть. Не с чего им спокойно спать. Верно! Так и есть!.. Ухо уловило неразборчивый шепот. Иван Никитич вдруг озлился. На себя озлился — только подумать, до чего дошел: крадется, топчется у двери своих работниц.

— Анна! — решительно позвал он и по-хозяйски стукнул кулаком в дверь. — Выдь-ка!

Звякнула задвижка, приоткрылась дверь, и на пороге показалась бабушка Анна. Она была одета, как и давеча, даже платок не сняла с головы. Значит, не ложилась спать, сидели и шептались в темноте. Вот бы узнать, о чем?

— А Надежда спит?

Надя слышала вопрос, но не откликнулась.

— Должно быть, вздремнула.

Стрюков подал знак, чтоб Анна прикрыла дверь.

— Мы с тобой люди пожилые и всякое дело должны понимать по-своему, а не так, как она. — Он кивком указал на дверь, за которой находилась Надя. — И ты ей внушение сделай. А то распустилась... Знаешь, чего ей могло быть за то, что кинулась на меня с подсвечником? Не знаешь? Так я скажу! Каторжные работы!

— Боже ты мой!.. Иван Никитич, не губи... — похолодевшими губами зашептала Анна.

— Покушение на хозяина — вот как такие дела называются. И закон за них спуску никому не дает. Конечно, сейчас все так повернулось, как будто и никакого закона нет. Но это неправда! Стоит мне шепнуть атаману только одно слово... Поняла?

— Я даже в голову не могу взять, как оно все случилось. Уж ты, Иван Никитич, будь отцом родным. А я ей за все это вон как голову намылила.

— Набезобразничаете, а потом в ногах валяетесь.

— Да разве мы когда хоть что-нибудь? Я, можно сказать...

— Не о тебе речь, — прервал Стрюков и большим пальцем снова указал на дверь. — Последнее время как волчица на меня поглядывает. Я тебе со всей моей предупредительностью говорю: остепеняй, пока не поздно.

— Да я и так... Прости, Христа ради!

Стрюков помолчал, нарочито растягивая паузу.

— Ладно, — сказал он, небрежно махнув рукой. — Пускай все остается, как было. Не на улицу же вас в самом деле. Но ты ей мозги вправляй. Вот так.

И, считая разговор оконченным, вышел.

Глава четвертая

Бабушка Анна вернулась к себе.

— Зачем он? — спросила Надя.

Старуха коротко передала разговор со Стрюковым.

— Все равно уйдем, — решительно отрезала Надя. — Уросливого коня не каждый ударит. А он... Да на меня родной отец руки не подымал!

— А куда уйдешь? — вздохнула бабушка Анна.

— У Семена изба пустует. Вот и вселимся. Он говорил как-то.

Бабушка Анна стала отговаривать Надю. Переехать в избу Семена не штука. А как жить дальше? На что? В городе, хоть лавки взять или, опять же, базар, все стало втридорога. Даром-то ведь никто ничего не даст, а капиталов они не нажили. И заработать копейку по нынешним временам не думай. Вон сколько ходит люда бродячего, голодного. Будто вся Россия с места стронулась. У всех только и разговору, что о работе да о куске хлеба.

— Тут тоже нам житья не будет.

— А мы уйдем! — таинственно зашептала бабушка Анна. — Уйдем. Как только пристроимся куда-нибудь на место, так сразу же! Вот узнать бы, как оно сейчас живется в деревне, а то бы туда... Из Урмазымской никаких вестей, и насчет Кости ничего не слышно. Как он там? Живой ли? Шутка сказать, скоро год — ни одной весточки. Обещал Иван Никитич отпустить, чтоб наведать парнишку, и все только на словах. Знать бы, какая там жизнь, а то сесть бы на чугунку... Будь на дворе лето, оно и пешком не беда, от деревни до деревни, от станицы до станицы. А дорогу-то я припомню. Правда, давно ездили, еще твой отец живой был. Да дорога что, добрые люди всегда укажут. Давай так порешим: поживем тут до весны, а по весне, как потеплеет маленько, на что-нибудь, глядишь, и решимся. К тому времени, может, и вся эта смута пройдет.

Надя с трудом подавила вздох. Она хорошо понимала, что ни в какую деревню они не пойдут ни теперь, ни весной, что бабушка Анна говорит об этом, лишь бы успокоить ее, да и себя тоже. Кто считает, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь, а вот бабушка Анна наоборот. Надя возражать не стала, пускай будет так, как того хочет она. Что касается самой Нади, то после сегодняшнего случая, когда ее ударил Стрюков, она готова скорее броситься в Урал, нежели оставаться в этом опостылевшем доме. И Надя ушла бы, будь она одна. Одной перебиться с хлеба на квас легче, а вот когда рядом с тобой и другой человек, да к тому же еще пожилой, о котором надо подумать, — иное дело.

Плохо жить на свете, когда у тебя нет своего угла. А был... Был свой дом!

До пожара Корнеевы жили в казачьем пригороде Форштадте на углу Платовской и Колодезного проулка. Рядом, по Платовской, стояла усадьба Маликовых. И там и тут — добротные пятистенные избы. Не из последних казаков считались что Корнеевы, что Маликовы — и кони у них были справные, и весь казачий припас, на базах тоже не было пусто — водились и бычата, и другая скотинешка, правда, не табунами, но свое мясо круглый год, да и для ярмарки кое-что оставалось.

Ладно жили меж собой соседи, чужие по крови, а дружнее и желаннее иных родственников. И дети все время вместе, словно из одной семьи; у Корнеевых росли двое: Надя — постарше, и Костя — на несколько лет моложе ее. У Маликовых было четверо детей, но трое умерли от «глотошного поветрия»; в живых остался только большак, Семен, года на четыре старше Нади. Рос он смелым, веселым и находчивым; во всех играх, которые затевал Семен, Надя не отставала. В шесть лет уже скакала верхом на отцовском строевом коне, а плавала и ныряла в Урале не хуже Семена. Костя, немало переболевший в раннем детстве, рос не очень подвижным, выглядел хмуроватым и задумчивым, любил больше слушать, а сам помалкивал.