Крутые повороты - [16]

В подобных вопросах, когда Сталин недопонимал их значение, судостроители обычно брали верх и хором поддерживали его, а мои шефы, Жданов и Молотов, как правило, молчали, выжидая, что окончательно скажет Сталин. Если моряки проявляли достаточную настойчивость и упорство, тогда удавалось в конечном счете добиться нужного решения. Но если моряки не настаивали на своем, гражданские специалисты-судостроители проводили свои взгляды, часто выгодные для них, но неправильные с точки зрения военных моряков.

После XVIII съезда партии мнение Сталина считалось уже неоспоримым. Беру для примера всего один крупный вопрос: судостроительная программа. Неизвестно почему, скажем, нравились Сталину тяжелые крейсера, и никто не смел высказывать иного мнения. «Сталин обещал голову снести тому, кто будет против этих крейсеров», — сказал мне однажды крупный работник Наркомсудпрома А.М. Редькин. И все молчали. Но это было до Великой Отечественной войны. А Сталин предложил заложить такие же крейсера и после войны, когда это уже было нелепо, и снова непререкаемость его мнения сыграла отрицательную роль. Это и был культ в отдельной — флотской — отрасли.

Когда закончилась война и встал вопрос о новом плане судостроения, разгорелись споры с представителями Наркомата судостроения, а после моего ухода[47] они провели у Сталина все свои положения во вред делу. Так, они согласились на постройку тяжелых крейсеров, которые явно после войны были не нужны современному флоту. Так ввиду трудности постройки были «зарезаны» авианосцы, на которых я настаивал, так мы долго задержались на старых подлодках. Много, много подобных вопросов было решено после войны явно неправильно и во вред делу только потому, что Сталин, не понимая их, уже никого не слушал и не терпел возражений. Судостроители же (Малышев и Носенко) исходили из интересов своего ведомства, а моряки не были в состоянии доказать свою правоту. В это время особенно отрицательно сказалась неустойчивая позиция Жданова и Булганина, которые не хотели возражать Сталину.

На личном опыте я убедился, что Сталин не любит, когда по своей инициативе или на его вопрос: «Как дела?» — ему отвечают, что дела обстоят неважно, плохо. Убедился я и в том, что ближайшие его соратники, отлично зная этот недостаток, стремятся угодить ему. О недостатках ему следовало докладывать на фоне общего благополучия, к тому же не сгущая красок. Мне приходил на память испанский обычай никогда не говорить своему начальнику прямо «нет». Бывало, спросишь у шофера: «Готова ли машина?» — а он никогда не ответит прямым и коротким «нет», а начнет с вежливого: «Си, сеньор» («Да, сеньор») — и только потом добавит: «Но, но листа» («Нет, не готова»). Когда я попадал к Сталину, естественно, я стремился высказать наболевшее и решить самое трудное. Такая непосредственная постановка вопросов тактически была неправильной. Сталин настораживался, недружелюбно поглядывал на меня и слушал с недоверием. С годами это приняло более выраженный характер. Обычно окружавшие его и хорошо знавшие это люди тоже недоброжелательно встречали такие доклады. Они знали, что это могло испортить настроение на весь вечер. А у меня как раз всегда были «неполадки». И, стараясь сделать лучше для дела, я, отправляясь в Кремль, подбирал именно то, что не доставляло удовольствия начальству.

После войны, когда окружение Сталина соревновалось в угодничестве, встречи с ним стали редкими. Почти все вопросы (в том числе и военные) теперь решались его заместителями. Наш наркомат был «упразднен». Фактически наркомом или министром обороны являлся Булганин. С флотскими делами стало совсем худо. Не любя флота, а также не желая разбираться в его сложных и дорогостоящих проблемах, он старался где только можно «задвинуть» их на задний план или решить в пользу Наркомсудпрома…

Редко появляясь в Кремле (а больше на ближней даче), Сталин после настойчивых просьб принимал всего на несколько минут, как всегда, в окружении своих ближайших помощников. Тратить время на «приятные» доклады мне не хотелось, и я обычно начинал с самого трудного, а стало быть, с самого неприятного. Большинство из присутствовавших слушали это недоброжелательно или, в лучшем случае, безразлично. Булганин же метал взгляды: доклады, как правило, шли вразрез с его мнением или прямо содержали жалобу на него. Если Сталин поддерживал меня, то все поддакивали, и принималось нужное мне решение. Чаще же всего было иначе. Стоило ему высказать сомнение в правильности моих доводов, как все дружно утверждали, что я не прав. В таком случае разумнее всего было «сматывать удочки». Но я по своему упрямому характеру продолжал настаивать и доказывать. Я не подходил для того, чтобы безропотно подтверждать все глупости Булганина, а потом, когда ему будет угодно, так же безропотно подставлять свою голову под удар за его ошибки…

Когда в 1951 году при загадочных для меня обстоятельствах я снова очутился в должности министра ВМФ, физически слабый Сталин уже совсем не хотел слышать про недостатки. Зная об этом, окружение тешило его докладами розового цвета. «Не следует беспокоить вождя», — сказал мне однажды Маленков, когда мы отправлялись на дачу. Он знал мой строптивый характер. Но и я знал, что предметом разговора будет как раз мой большой доклад Сталину о крупных недостатках в судостроении. Откладывание из года в год всех сложных вопросов по судостроению привело к тому, что выпускались только старые корабли. Вот об этом я и написал. Когда расположились за столом, Сталин поднял мой доклад и, обращаясь ко всем, спросил: «Так ли это?» — «Кузнецов сгущает краски», — бросил кто-то реплику. «Ну, посмотрите», — ответил Сталин и бросил доклад на середину стола.