- Совесть, кабы одна совесть! Иной всю жизнь совестится, а толку от него… - Василий Иванович не договорил, махнул рукой и тяжело сел на стул.
Некоторое время они сидели молча.
- Нет на свете человека более жалкого, чем предатель, - нарушила молчание Анастасия Михайловна. - Всем-то он мерзок - и даже хозяевам своим. И себе самому…
- Эх, Анастасеюшка, добрая душа, - вдруг встрепенулся Василий Иванович. - Ты все по библии… Да что ж, их жалеть, что ли?
- Да уж жалеть-то незачем, - в тон Василию Ивановичу ответила Анастасия Михайловна. - Они и богом прокляты, и людьми. И сами себя проклянут, придет время.
Она встала из-за стола и подошла к маленькому столику, что стоял рядом с ее креслом. На столике лежала небольшая книжка в коричневом переплете с золотым тиснением. Анастасия Михайловна взяла книжку и вернулась к столу.
- Вот читаю я, - сказала старуха, - не только библию. Попалось мне тут одно местечко у Гоголя Николая Васильевича…
Она долго листала страницы, ища что-то. Наконец нашла. Стала читать:
- «Но у последнего подлюжки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства; проснется оно когда-нибудь, - и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело». - Она дочитала и посмотрела на Василия Ивановича строго. Словно хотела спросить: «Ну как?»
- Как же, схватится он за голову, дожидайся! - проворчал Василий Иванович. - Когда петлю на шею наденут - тогда схватится.
- Дядя Вася, а немцы уже Мгу взяли. И Сиверскую. А там наши тети… - сказал Гаврилов.
- Да, Петруша, взяли…
- А мама вчера приезжала из Колпина - они там окопы копают, рассказывала: немцы совсем рядом.
- Ничего, Петруша. Мы еще им покажем… - хмуро сказал Василий Иванович. - За всю нашу скорбь-печаль получат сполна…
Василий Иванович говорил с ним серьезно, как со взрослым, и Гаврилов понимал это, чувствовал. И становилось на душе у него поспокойнее, словно знал он- пока дядя Вася жив, пока он рядом, они переживут любые трудности, любые обстрелы и бомбежки. Вон бабушка Анастасия Михайловна, сама себе голова, а Гаврилову говорила: «На таких, как Вася наш, земля устроена. Он без суеты человек - поэтому доброта в нем большая». Гаврилов не понимал только, какая связь между добротой и суетой. Вот Валентина Петровна, Зойкина мать, уж какая добрая и хорошая, а как суетится всегда?! Да и суета у нее, Гаврилов был твердо в этом уверен, от доброты, от желания всем сделать доброе.
- А города ему не видать, - продолжал Василий Иванович, - земля наша советская велика. Без подмоги не оставит. Да и мы не лыком шиты! И хворь, и маету одолеем - еще покажем себя…
Он вынул из кармана газетку, разложил на столе. Разгладил и, чуть волнуясь, стал читать громко и твердо:
- «Воины Красной Армии, знайте, что ни бомбы, ни снаряды, никакие военные испытания и трудности не поколеблют нашей решимости сопротивляться, отвечать на удар ударом, не заставят нас забыть клятву: истребить врагов до последнего…» - Дядя Вася оторвался от газеты и кивнул Гаврилову. - Это мы, кировцы-старики, писали. Пусть знают наших! Как, Анастасия Михайловна?
Старуха посмотрела на Василия Ивановича задумчиво и на вопрос не ответила. Только кивнула, читай, дескать, дальше.
- «Пусть каждый из вас, - голос у Василия Ивановича чуть зазвенел, - высоко несет почетное звание советского воина, твердо и нерушимо выполняет свою священную обязанность - защищать Родину с оружием в руках. Ляжем костьми, но преградим дорогу врагу. Мы никогда не были рабами и рабами никогда не будем. Умрем, но Ленинграда не отдадим!»
Василий Иванович кончил читать и снова взглянул на Анастасию Михайловну.
«Да, - подумал Гаврилов. - Что фашисты смогут против кировцев? Весь Ленинград стоит… Да балтийцы еще».
- Умно, батюшка, написано, умно, - сказала Анастасия Михайловна, - только я бы попроще сказала, посердечней. Время суровое - слова сердечного просит. Ну да и это, Василий Иванович, хорошо. Толково.
Василий Иванович кивнул:
- Хотелось как получше, но и торопились. Не ждет время-то! Что думали, то и написали. А слово, правду говоришь, Анастасия Михайловна, часом дороже хлеба человеку необходимо.
Они замолчали. Анастасия Михайловна достала чашки из буфета, поставила на стол пачку ванильных сухарей.
Василий Иванович покрутил удивленно головой:
- И сухарики у тебя! Ну и запаслива ты, Михайловна. Сто лет таких не едал!
- На всю голодуху не напасешься, - с сожалением сказала Анастасия Михайловна, - на всю зиму не наешься.
- Да уж, брюхо злодей, старого добра не помнит.
Анастасия Михайловна ушла на кухню за чайником.
- Вот она, русская душа наша, сердце золотое, - сказал Василий Иванович Гаврилову. - Ее, Анастасеюшку нашу, поди, третья война да голодовки уму-разуму учат. Много научили. У нее и в мирное время на полках запасец круп был. Другая с такими запасами и не горевала. Много ли старухе надо? Да только не Анастасеюшка-Расеюшка. О всех скорбит. Всем помогает…
Пришла Анастасия Михайловна с чайником. Заварила земляничным листом. Сказала ласково:
