Крушение - [74]

— Я смотрю, вы не можете пережить измену, — говорит барон. — Да вы хлюпик, мой дорогой Алькандр! Это ли войско я вёл в бой?

Ну, хватит, хватит! Он, как обычно, ничего не понял. Не измена меня сейчас мучила, а этот резкий механический голос, это худое пугало, которое всегда нависало надо мной в решающие моменты жизни, пытаясь высмеять и обескуражить.

— Пустяки, — неуверенно ответил я. — Я привык к поражениям; победа, возможно, только в них и есть. Кстати, — я с опаской оглянулся по сторонам, чтобы удостовериться, — кстати, я живу в Трапезунде.

— В Трапезунде? Кто вам сказал? Снова этот бумагомаратель?

Вы вздрогнули, Кретей, уловив зловещий блеск монокля.

— Солдат общается с сочинителем головоломок! Я бросил вас на штурм небытия, чтобы вы наполнили его химерами и краснобайством?

Барон был вне себя; я уже видел, как под плотным шерстяным плащом его пальцы гладят пистолет, орудие убийства. Однако писатель воспринял эти слова более достойно, чем я мог предположить. Напрасно только он смотрел на барона своими умными и печальными глазами и временами коротко вздыхал — устало и смиренно. Думаю, он всё же избежал бы стремительной расправы, если бы в ответ не начал дерзко восхвалять перед бароном своё ремесло.

— Вы, солдафоны, реакционеры, — начал Кретей, который по-прежнему упирался в трость подбородком и смотрел исподлобья снизу вверх, — вы верите только в силу. Победить, подчинить, заставить молчать — только эти слова вам знакомы. Стратеги никудышные, принимайте критику профана. Отступление, господа, обходной манёвр, мобильность, гибкость, хитрость — можно подумать, вас не учили этим элементам искусства. Вам бы только всеми силами в лобовую атаку.

Его руки лежали одна на другой поверх набалдашника трости, и между абзацами он иногда опускал на них подбородок; голос его звучал ровно, словно он читал текст. Зато я видел, что внутри у барона всё кипит.

— Мы отправились покорять небытие, пусть; но какими дорогами попадают в те края? «Слушай мою команду — раз, два…» — вы бросаетесь вперёд напролом; удивительно ли, что вас тут же отшвыривает назад, и благородное отчаяние — единственный ваш трофей? Я распоряжаюсь о терпеливом дознании; организую скрупулёзную зарисовку местности; а вольные отряды разрешаю нанимать с осторожностью. Мне достаточно нескольких предположений, подсказанных голословными показаниями пленного или перебежчика. И вдруг пелена истины светлеет — сопоставление бесчисленных фактов вознаградилось.

— А вы всё говорите и говорите, — перебивает барон; я вижу, что он вот-вот задохнётся. Но он неистовой силой подавляет гнев, отворачивается и даёт нам выслушать продолжение этой похвальбы. Я слежу за его сухощавыми пальцами, которые как по клавишам бегают по рукоятке пистолета.

— Да, говорю, — не моргнув глазом, отвечает Кретей, — и пусть слова летят на все четыре стороны. Слова, мой лейтенант, опасны, только если не высказаны, замкнуты на себе, крепко связаны, и ваши бездумные нападки только стягивают их путы. Я же позволяю им извергаться; красноречием, которое вы так презираете, побуждаю покинуть бастионы, раскрыться, рассредоточиться по дорогам, где я расположил свои эпитеты и фигуры речи под видом мин и засад. Поймите, что молчание — это потусторонность слов, а не скованные, загнанные в рамки слова, которые будут ещё тяжеловеснее, если пружины в них не раскрутятся. Я дарю словам праздник — пусть исчерпаются; создаю зарево воображаемых равнин, где догорают метафоры, и если вы достаточно потрудились, облагораживая собственные чувства, то скоро увидите, как созидается нематериальный лик небытия. Я знаю, что вы вините меня в предательстве. И безропотно принимаю эту несправедливость. Я помог заговорить вашим тайнам — тем самым, которые вы стыдливо берегли. Кто более смел — предатель или герой? Продолжать дальше было бы недостойно; вот листы, пусть теперь они говорят. Я привёл вас к конечной цели; разумеется, это требовало тонкости, на которую мозг вояки не способен.

— Вы слышали этого пораженца, — говорит барон. — Выводы делайте сами.

Из внутреннего кармана плотного шерстяного плаща он достаёт маленький пистолет, изящную старинную модель; это им мы когда-то втайне любовались в комнате барона, в Крепости. В тот момент, когда он неумолимым жестом берёт оружие за ствол и протягивает мне, я также замечаю, что на шее у барона поблёскивает большой изумрудный крест. Мои пальцы ощупывают рукоять, находят курок. Я рассматриваю в зеркале покорное лицо литератора. Он неподвижен, и я бы не сказал, что бледен. Слышу негромкий щелчок затвора. Кретей разулыбался; не верит, глупец! Где это видано — автор убит собственным персонажем? Но, допустим, я, прицелившись в зеркало, выстрелил: рана, немного интеллигентской крови, и что? Кажется, моя рука не дрогнула, наставляя оружие на отягощённый интеллектом лоб; звук выстрела потонул в ударах моего сердца.

В этот момент в мою невзрачную гостиную проник слабый свет. Позднеосеннее солнце прорвало облака и дым над долиной. Луч освещает пустоту, скользя по поверхности паркета и мебели. Кретея больше нет! Мне показалось, что я заметил на паркете пятнышко крови, но это был всего-навсего отблеск, исчезнувший от движения луча. Я подношу руку к виску, ко лбу: капли прозрачного пота, раны нет. Немного побаливает — это в худшем случае мигрень.