Крушение - [17]

16

Мы поём, выводя грустную старомодную мелодию, и наше воображение расцвечивает её наивные слова. Слева, у кирпичной стены, замыкающей наш двор, вечерний ветер осторожно колышет кусты сирени. Впятером или вшестером мы продавливаем деревянную скамью, придвинутую к стене; кто-то стоит, опершись локтями о наши плечи, как будто мы фотографируемся; кто-то сидит, как будто мы фотографируемся; кто-то сидит как придётся, скрестив ноги по-турецки, прямо на гравии. Удлиняющиеся тени обрисовывают нечёткие очертания старинных биваков. Ветер истории стихает, пресытившись ароматом сирени.

17

Но ещё он дует по ночам, осаждая Крепость, как воды поднимающейся реки наступают на остров, оказавшийся у них на пути; непогода шквальными натисками штурмует наши железные кровати и тревожные сны. Надёжно ли наше укрытие? Стены выдержат; но разве в наших сердцах, в самом веществе нашего воображения не сохранили мы отголоски потрясений Империи, покидая дома, разорённые пожарами и убийствами? Днём этот глухой рокот подавляется дисциплиной и силой воли; зато ночью разве не пробуждает его в нас темнота? Каждый из нас ощущает волнение Большой смуты, и мы мучительно чувствуем, что и в нас самих прячется враг, который откроет ворота цитадели. В самом грунте осаждённого острова подземные воды, пленники глинистых почв, тайно устремляются навстречу поднимающейся реке.

День всё расставляет по местам. С этой частью суток, не относящейся ни к славному прошлому Империи, ни к будущему, которое подобно прошлому и которое мы храним в себе, нам удаётся совладать с помощью неукоснительного расписания и дисциплины. В надёжной обители нашей Крепости с её двором, гимнастическим залом, с рядами железных кроватей в дортуаре и узкими столами в столовой текучее настоящее обретает границы, застывает, становясь вечностью, которая припаивает прошлое к будущему, сплавляет их в единое целое без зазоров. Всю ночь над нами словно кто-то потихоньку ворожит: это охватывают нас тревоги Большой смуты; при ровном свете дня, разграфлённого сеткой расписания и требованиями дисциплины, возводится в нас прочное здание решимости.

Но разве от напряжения, которое мы не ослабляем ни на секунду, чтобы под нашими ногами не разверзлась пропасть, отделяющая прошлое от будущего, по цельной поверхности этой произвольной вечности не могут побежать едва заметные трещинки? Мы не движемся к будущему, для которого между тем предназначены. Мы видим, как теряют надежду и опускаются наши офицеры.

18

Однажды утром, ещё до построения и молитвы, пропадает лысый полковник; в этот день густой туман заволакивает местность, поглощая всякого, кто выходит из Крепости, и человек тут же бесследно исчезает. Мы боимся его за крутой нрав (Алькандр и Серестий знают об этом не понаслышке: когда они были друзьями, полковник застал их на чердаке, где они сцеживали настойку); и всё же мы скорее им восхищаемся, хотя без содрогания не можем вспоминать ту деревню, которая переметнулась на сторону смутьянов: говорили, что он собственными руками повесил всех её жителей. Накануне исчезновения мы слышали, как в его кабинете орал старый генерал; полковник в очередной раз приложил кулак к носу какого-то малыша. Как же грустно было несколько дней спустя, когда очередной субботний поезд заскользил в сторону Северного вокзала, увидеть в группе путевых рабочих лысину полковника и его коричневый пиджак в белый рубчик, странно выделяющийся на фоне синих роб его новых товарищей.

Если, как сегодняшним вечером, дежурит лейтенант, то мы ждём (и редко бываем разочарованы), что перед тем, как препроводить нас ко сну, он сделает несколько глотков той самой водки, бутылку которой прячет в тумбочке между фетровыми тапочками и ночным горшком. Тогда хотя бы одна из покрытых синей краской лампочек в спальне останется гореть до полуночи, и, усевшись на чью-нибудь кровать, лейтенант примется расцвечивать мрак меняющимися красками алкоголя и странствий.

Лёжа на спине, мы видим, как мерцают звёзды в ясном тропическом небе, обрамлённом синеватыми с изнанки листьями баньяна[6]. Откуда среди всеобщей неподвижности, чуждой грубым и простым формам толстых стволов и незатейливости контуров этого прорванного окна, словно нарисованного ребёнком, чуждой ровному рассеянному свету луны над этим величественным неподвижным пейзажем, слышится сначала едва различимый, почти призрачный, а затем словно идущий из нас, смешиваясь с эхом, которым пульсация нашей крови и органов отдаётся в ушах, этот прозрачный гул, сначала подобный тончайшему звону встретившихся бокалов, но теперь, усиленный нашим вниманием и тишиной, превратившийся в ужасный грохот, разом накрывший всё вокруг, в том числе и нас, внимающих ему со страхом и преклонением? Голые мы лежим лицом к звёздам и слышим, как движется земля, несущая нас в пространстве вселенной. Душистая и безвкусная плоть экзотических плодов, в которые мы жадно впились зубами, на заре вновь станет жёсткой и обретёт слегка солоноватый вкус наших подушек. Под душем и потом, одеваясь в спешке, некоторые из нас вспомнят ночные рассказы и, возможно, обменяются взглядами, в которых смущение смешано с иронией, — так смотрят на вчерашних собутыльников, чтобы намёком выразить то, что не решаются сказать словами: что было, то было, но кто бы что ни сказал, за этим ничего не последует, сон сделал своё дело, и мы по-прежнему довольны собой. Почему же, проснувшись, мы чувствуем какое-то нетерпение, горечь, которая откладывается, словно накипь? Ослабла в нас невидимая струна — так же, как по прошествии месяцев и лет распадаются ловко сплетённые изначально интриги, теряется правдоподобие и нарушается хронология ночных рассказов, и близок день, когда эти ночи разобьются вдребезги, и в этот миг лопнет опухшая печень лейтенанта.