Круговой перекресток - [13]

– Поздравьте меня. Я получил новый приказ и квартиру в новом доме от ведомства. Скоро переезжаем.

– Какой приказ? – насторожилась Лидия. – Чем будешь заниматься, сынок?

– Обеспечивать безопасность страны.

Лидия с помертвелым лицом выдержала паузу, потом холодно произнесла:

– Лучше бы ты остался в Харькове.

– Времена меняются, – повысив голос, возразил Петр. – Органы уже не те.

Лидия внимательно вгляделась в далекое, незнакомое лицо сына, словно видела впервые.

– Кого ты хочешь обмануть, сынок? Меня или себя?

– Каждый желает для себя лучшей жизни, мама, – резко ответил Петр. – Я не хочу бояться. Пусть лучше боятся меня.

Лидия молча отвернулась к окну, снова превратилась в каменную статую. За окном молотил дождь, вколачивал в жидкую грязь остатки желтых, оборвавшихся на взлете листьев. Ей казалось, что в тот роковой вечер вместе с именем она переписала сыну судьбу.

Петр наведывался все реже. Иногда привозил с собой дочь Клару – полную, розовощекую, похожую на сдобную булочку. Лидия встречала их с той же холодной отрешенностью, с какой воспринимала заоконный пейзаж. А раз сказала неодобрительно:

– Имя-то какое дурацкое подобрали. Клара! Точно собачья кличка.

Петр сделал вид, что не расслышал, но по поджавшимся губам было ясно: он обиделся.

Тамара тоже не была в восторге от мужниной родни. Лидию считала надменной старухой. Георгия и Евдокию людьми недалекими, как и всех, кто не умел крутиться: доставать, перепродавать. Тамара недоумевала, как можно, живя в Москве – товарной Мекке, будучи не последним человеком, обладая связями, прозябать в хрущевке с копеечными обоями на стенах, топорной сантехникой и жуткой мебелью времен царя Гороха. Марию не любила, потому что завидовала ее красоте, высокому номенклатурному положению и тому, что той крутиться вовсе не надо, все принесут на блюдечке с голубой каемочкой. Конечно, прилюдно своих подлинных чувств Тамара старалась не обнаруживать. При встрече со свекровью мило улыбалась, льстила, говорила комплименты, но Лидия за версту чуяла фальшь, обмануть ее было трудно, тем более что Тамарины уловки были примитивными, улыбки неестественными, а лицемерные сюсюканья: «Вы прекрасно выглядите, больше сорока пяти не дашь! Наша Кларочка – такая красавица, просто ваша копия!» – вызывали снисходительную усмешку.

Сидя около окна в любимом кресле, кутаясь в неизменный платок, Лидия думала, как несправедливо устроен мир. Мечтала ли она, первая красавица губернии, получившая светское образование и вышедшая замуж за офицера императорской гвардии, о том, что ее сыновья приведут в дом неотесанных девок – маляршу и торгашку? Впрочем, и домом эту убогую конуру язык не поворачивался назвать… Потом она напоминала себе, что грех жаловаться и гневить Бога – главное, что все живы здоровы. Из двух невесток предпочитала Евдокию – незатейливую, необразованную, зато добрую и бесхитростную.

Таня

Евдокия не обладала блестящим умом и энциклопедическими знаниями, но у нее были определенная хватка и врожденная житейская хитрость, определенная мудрость, свойственная деревенским девушкам, рано повзрослевшим в военное время, вынужденным добывать хлеб насущный в чужой стороне. Она быстро научилась управлять супругом, где-то повысить голос, где-то, наоборот, поплакать, а где-то просто смолчать, но сделать по-своему. Побаивалась суровой свекрови, но после того, как Лидии не стало, легко заняла освободившееся место. Тогда-то в тесную квартирку Соколовых по тянулись друзья-родственники со всех краев необъятной родины. Здесь же проходили семейные торжества Соколовых. И Петр, и Мария обзавелись просторными, комфортными гнездами-крепостями, но предпочитали видеться на нейтральной территории – в клетушке старшего брата, так и не научившегося ни просить, ни урывать, ни экономить. Его квартира по-прежнему была простой и небогатой, хоть сам он занимал хорошее положение и получал довольно приличную зарплату. Часть сбережений Евдокия отправляла на сберкнижку – «на черный день», остальное тратила на еженедельные застолья, раздавала в долг, чаще без возврата, чем всяк переступавший порог радостно пользовался.

Как ни странно, мягкая, всепонимающая и всепрощающая Евдокия была жесткой и требовательной по отношению к собственной дочери. Танюшка росла робкой, застенчивой, полноватой. Она была добрым покладистым ребенком, никогда не спорила, отлично училась, но все равно умудрялась навлечь на себя недовольство матери. Уставшая от работы, нравоучений свекрови и бесконечных гостей Евдокия часто срывалась на девочке:

– Прекрати лопать конфеты, а то в дверь не влезешь, толстуха!

– Опять четверка по русскому! Ты дурочка, что ли?

– Клара у нас красавица, а тебе надо быть хотя бы умницей.

– Я просто хочу, чтобы Таня была лучшей, – оправдывалась перед Георгием, когда тот пенял, что она чересчур строга с ребенком.

Евдокия не владела психологией, не читала книг по педагогике. Она очень любила дочь, но по-деревенски боялась испортить чрезмерными похвалами, забывая прописную истину, что доброе слово помогает свернуть горы. Дуся искренне считала, что критика пойдет Тане на пользу. Полуграмотная Евдокия в мечтах видела дочь отличницей, студенткой, а в будущем непременно строгой начальницей в просторном светлом кабинете с высокими потолками, с секретаршей в приемной, длинной очередью просителей за дверью. Чтобы спрашивали подобострастным полушепотом: «Татьяна Георгиевна у себя?»